Арденнские страсти
Шрифт:
Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.
– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.
«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»
– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая
– Я этого не говорил!
Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.
– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?
– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.
– Так, так…
Биттнер забарабанил пальцами по столу.
Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:
– Вы были членом НСДАП? [7]
– Да.
– И даже штурмовиком?
– Да.
– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?
– Не совсем так.
– То есть?
«Чем короче я говорю, тем лучше», – подумал Штольберг и сказал:
– Меня исключили.
Биттнер оживился:
– За что?
– За связь с расово неполноценной женщиной.
Биттнер ничего не сказал. Он снова извлек из папки какую-то бумагу и углубился в чтение.
7
Национал-социалистическая партия.
Штольберг в это время думал: «Он все знает. Он ловит меня: совру или нет? Все данные обо мне перед ним. Я должен во что бы то ни стало произвести на него впечатление искреннего малого. Главного-то он все-таки, по-видимому, не знает. А вдруг знает? – Штольберг лихорадочно соображал: – Уж не шофер ли меня выдал? Не может быть, Ганс – верный парень. Но ведь только он и мог выдать. Может быть, его пытали…» Подняв голову, Штольберг увидел, что Биттнер за ним наблюдает. «Неужели у меня озабоченное лицо?»
– Значит, – медленно сказал Биттнер, – не помните?
Штольберг уже не помнил, чего он не помнит.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он устало, – вы представляете себе, сколько ящиков во время войны я перевез?
– Безусловно, – вежливо согласился Биттнер, – но…
Он замолчал, закурил сигарету. По-видимому, эта пауза ему нужна – пусть Штольберг томится в ожидании. От этого слабеют духом.
– Но, – продолжал он, пустив в воздух из округленного рта колечко дыма, – но из всего этого неисчислимого множества ящиков нас интересует только один: тот, в котором сидела Ядзя. – Он вынул из папки бумагу и помахал ею в воздухе: – А об этом документике вы не забыли?
Штольберг сразу узнал этот позорный «документик». Как и другие военнослужащие на Восточном фронте, он был вынужден подписать его:
«Я поставлен командованием в известность, что в случае моего перехода на сторону русских весь мой род – отец, мать, жена, дети и внуки будут расстреляны».
Штольберг пожал плечами, сделав равнодушное лицо.
– То есть вы хотите сказать, – тотчас подхватил Биттнер, не сводя с него тяжелого взгляда, – что Ядзя-с-косичками не русская, а полька? Но ведь это пустая отговорка.
Штольберг молчал. Он устало подумал: «Признаться, что ли?»
Биттнер добавил:
– Или, может быть, это был не единственный случай? Может быть, это был способ освобождения польских партизан?
Штольберг искренне удивился. Мысль о том, что партизаны почем зря разъезжали по стране в бисквитных и табачных ящиках, показалась Штольбергу до того забавной, что он рассмеялся. «Да нет, ничего не знает, ловит… Знал бы, так не тянул бы с допросом… А может быть, знает, но ему нужно мое собственное признание. Для полного успеха. Это будет его заслугой». Биттнер устало потянулся. «Он тоже устал, как и я, – подумал Штольберг, – а может быть, это иезуитский следовательский приемчик. Будем настороже».
Биттнер протяжно зевнул и сказал, преодолевая зевоту:
– В общем, картина ясна. Да, вот еще вопросик, так сказать, для полноты впечатления: можно ли забраться в ящики так, чтобы вы не заметили?
«Отчего же, можно», – хотел было сказать Штольберг, потому что этот вопрос был как бы протянутая рука помощи. Допустим, что Ядзя пробралась в ящик где-то в хвосте колонны, она ведь длинная, а Штольберг не заметил – и все! И делу конец. Но тут же мгновенно он сдержал готовое сорваться с языка «отчего же, можно». Ибо это было бы почти равносильно признанию. Да! Это ловушка! Капкан! Пробралась незаметно? Допустим. А вышла как?…
– Что вы! – сказал Штольберг сурово. – Даже мышь не могла бы проскользнуть в мою колонну.
– Ну что же, – сказал Биттнер добродушно, – я думаю, капитан, на сегодня довольно.
– На сегодня? – удивился Штольберг. – Вы что же, думаете продолжать это странное занятие?
– Истина иногда играет с нами в прятки, – сказал Биттнер, – но в конце концов мы ее находим.
Он медленно поднялся.
«Если он меня сейчас ударит, – решил Штольберг, – я не сдержусь, расквашу его благочестивую сутенерскую рожу. А там что будет, то будет».
Биттнер наклонился к Штольбергу и сказал озабоченно и сочувственно:
– Устали?
Штольберг вздохнул облегченно, но не принял этого дара. Он сказал резко:
– А где протокол допроса, ведь я должен его подписать.
Улыбка не сходила с лица Биттнера, – по-видимому, он заказал ее надолго.
– Помилуйте, – сказал он. – Какой допрос? Мы с вами просто беседуем.
Штольберг вскочил:
– Ах так? В таком случае прошу меня простить. У меня служебные дела, и мне некогда заниматься разговорчиками.