Арена мрака
Шрифт:
А с той стороны, думаю, происходит все то же самое. Знаешь, чему я рад? – Он перегнулся через стол и обратил к Гордону свое раскрасневшееся от возбуждения и выпитого лицо. – Что теперь-то уж есть шанс, что все это взлетит на воздух. Все взлетят на воздух к едреной матери:
– Эй! Эй! – воскликнула Энн Миддлтон, захлопав в ладоши.
Эдди Кэссин засмеялся и вскричал:
– Черт побери, вот это речь!
Лео, казалось, был потрясен услышанным.
Моска расхохотался и сказал Гордону:
– Смотри, что ты заставил меня
Гордон тоже улыбался, думая о том, что он, как всегда, забыл, насколько молод и горяч Моска и неожиданно в порыве юношеской незрелой откровенности с него слетает вся его невозмутимость.
И, пытаясь разрядить обстановку, он спросил:
– А как же Гелла и ребенок?
Моска не ответил. Энн встала, чтобы наполнить их стаканы, а Лео сказал:
– Да он только так говорит, а думает совсем иначе.
А Моска, словно не услышав этих слов, сказал Гордону:
– За них я отвечаю.
И один только Эдди Кэссин понял, что для Моски эти слова были как символ веры, которому он был готов следовать всю жизнь. А Моска улыбнулся, обведя всех взглядом, и повторил на сей раз шутливо:
– За них отвечаю я. – Он покачал головой. – Что может быть лучше?
– А почему ты с этим не согласен? – спросила Энн у Лео.
– Не знаю, – ответил Лео. – Я попал в Бухенвальд совсем молодым. Я встретил там отца, и мы довольно долгое время были вместе. Люди ведь разные. Да и Уолтер меняется. Я вот видел не раз, как он раскланивается – в буквальном смысле раскланивается при встрече со своими соседями-немцами.
Все засмеялись, а Моска раздраженно возразил:
– А я вот понять не могу, как это можно восемь лет просидеть в концлагере и быть таким, как ты, Лео. Да на твоем месте, если бы фриц на меня хотя бы косо посмотрел, я бы его мигом в больницу отправил. И, если бы мне хоть что-то сказали, что мне не по нраву, я бы им яйца отбил.
– Я попросила бы! – воскликнула Энн с притворным ужасом.
– Я этого не могу в тебе понять! – закончил Моска и усмехнулся, взглянув на Энн. Она-то использовала куда более крепкие выражения, торгуясь с «жучками» с черного рынка, которые ее обманывали.
Лео медленно сказал:
– Ты забываешь, что во мне течет немецкая кровь. И то, что делали немцы, они делали вовсе не потому, что они немцы, а потому, что они люди.
Это мне сказал отец. И, кроме того, сейчас у меня все хорошо, у меня новая жизнь, и я бы ее себе отравлял, если бы был жесток с другими.
– Ты прав, Лео, – подхватил Гордон. – Нам не нужны эмоциональные срывы, нам нужно во всем разобраться с точки зрения здравого смысла.
Нам необходимо трезво подходить к вещам и пытаться изменить мир, действуя логически. Так учит коммунистическая партия.
Он произнес это абсолютно искренне и без тени сомнения. Лео долго смотрел на него и потом сказал:
– Я знаю о коммунизме только одно. Мой отец был коммунистом. И лагерь не сломил его.
Но, когда в лагерь просочилось
– А что, если этот пакт был необходим для того, чтобы спасти Советский Союз? – спросил Гордон. – Что, если этот пакт был необходим, чтобы спасти мир от нацизма?
Лео склонился над столом и придержал рукой щеку, чтобы унять нервный тик.
– Нет, – ответил он. – Если моему отцу было суждено умереть так, как он умер, то мир не стоит спасать. Я понимаю, это эмоциональный, а не логический подход, который так ценит твоя коммунистическая партия.
В последовавшей за этими словами тишине все услышали, как наверху заплакал ребенок.
– Пойду поменяю пеленки, – сказал Гордон.
Жена одарила его благодарной улыбкой.
Когда он ушел, Энн сказала, обращаясь к Лео:
– Не обращайте на него внимания, – но таким спокойным тоном, чтобы присутствующие не приняли эти слова за упрек. Она вышла на кухню варить кофе.
Когда все стали расходиться, Энн сказала Моске:
– Забегу завтра попрощаться с Геллой.
Гордон обратился к Лео:
– Не забудьте о профессоре, ладно?
Лео молча кивнул, а Гордон добавил добродушно:
– Желаю вам удачи!
Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную. Энн сидела в кресле, погруженная в раздумья.
– Гордон, я хочу с тобой поговорить, – сказала она.
Он улыбнулся:
– Я тебя слушаю, – и почувствовал острый укол страха. Впрочем, он мог разговаривать с Энн о политике и не раздражаться, хотя она всегда с ним не соглашалась.
Энн встала и нервно прошлась по комнате.
Гордон смотрел на ее лицо. Он любил ее открытое скуластое лицо, прямой нос и светло-голубые глаза. Она была чисто саксонским типом, хотя, подумал он, чем-то походила на славянку. Интересно, может быть, между саксами и славянами были какие-то родственные связи. Надо будет почитать об этом.
Ее слова ударили его наотмашь. Она сказала:
– Тебе пора это прекратить, слышишь, пора прекратить!
– Прекратить что? – спросил Гордон невинно.
– Сам знаешь! – отрезала она.
Боль от внезапного осознания смысла сказанных ею слов и от того, что она посмела такое ему сказать, была столь велика, что он даже не разозлился – у него просто засосало под ложечкой, и он ощутил беспомощное отчаяние. Она посмотрела ему в лицо, подошла и опустилась около него на колени. Только когда они оставались вдвоем, она утрачивала всю свою силу и решительность, становясь нежной и смиренной.
Она сказала:
– Я же не сержусь, что ты потерял эту работу из-за того, что ты коммунист. Но что мы будем делать? Нам же надо подумать о ребенке. Тебе надо работать, Гордон, и зарабатывать. А так ты растеряешь всех своих друзей, если будешь так яростно спорить с ними о политике. Мы же не можем так жить, любимый, это же не может больше продолжаться!