Аргентина. Кейдж
Шрифт:
Дальше слушать не стал. Выключил, поморщился:
– И здесь мужеложцы!
Хоть и не о том думал гауптштурмфюрер СС Пейпер, но – удивился. Танго «Аргентина», весь мир поет, весь мир танцует. Кроме Рейха, само собой.
– Разве нет? – удивился сын юриста, сомнения почуяв. – Вы, шеф, и без меня знаете: танго – мужской танец. Шерочка с машерочкой, и оба – при усах. А это танго еще и политически вредное.
Вновь потянулся к приемнику.
А любовьмелькает в небе,Волну венчаетбелым гребнем,Летает и смеется,и в руки не дается,Не взять ее никак! О Аргентина, красное вино!– Одни мерзавцы про Аргентину поют, другие – книжонки пишут, обещают целую планету на голову скинуть. Между прочим, наш главный…
– Стоп! – не думая, отреагировал Харальд. – Дальше не надо.
Хуппенкотен мельком поглядел в зеркальце заднего вида.
– Понял.
В салоне черного «мерседеса» их трое, но говорить могли не все.
– Тогда про другое, – сын юриста весело хмыкнул. – Это как раз не тайна, шеф. Велено не печатать, но распространять устно, чтобы кто следует, задумался. Знаете, кого недавно в Бухенвальд отправили? Юргена Ольсена!
Харальд даже плечами пожимать не стал. Мало ли Ольсенов в Бухенвальде?
– Не помните, шеф? Фильм был – «Квекс из гитлерюгенда», режиссер Ганс Штайнхофф. Ольсен этот Квекса, главного героя, играл. Смазливенький такой, белокурый, губастый, прямо душка!..
На этот раз «шеф» поминался регулярно, болтовня неутомимого Хуппенкотена была, в отличие от танго, политической и правильной, фары дальнего света уверенно рассекали тьму, мотор, новенький дизель, работал без перебоев, но Харальд, сын колдуна, уже все понял. Зеленый свет – не зря. Второй раз в жизни? Третий! Впервые – дома, в Шварцкольме. Ему было восемь, он очень испугался, рассказал брату.
– Не знаю, – удивился Отомар. – У меня такого никогда не было… Гандрий, тебе нужно немедленно к врачу!
Старший брат, такой же потомственный колдун, как и он сам, не ошибся. Уже к вечеру накатила слабость, затем ударил жар… Скарлатина! Выжил чудом, чтобы увидеть зеленый свет уже взрослым…
– Вы – параноик, Харальд, – сказал ему Агроном, прощаясь. – Вот и действуйте, как параноик.
С Агрономом они знакомы с 1924-го. Близорукий, в нелепом пенсне, с ватным лицом и блеклым взглядом, он словно слеплен из комплексов – на трех докторов Фрейдов хватит. Всем плох, кроме одного – никогда не сдает своих. И ничего не говорит зря.
Шеф чуток, как доложат – восскорбит. Но толку мало, если ты – убит!
Смотреть в туман не имело смысла, зато можно слушать. Вначале должен загудеть мотор, потом – резкий голос клаксона. Заодно в очередной раз перетасовать колоду. Кого именно пришлют? Расклад несложен, всего две кандидатуры…
Одна рука в кармане плаща, вторая сжимает трость. Холодно, но лучше так, чем в уютном инвалидном кресле под тремя пледами. На заседание Национального Комитета она приковыляла на костылях – но все-таки своими ногами. Потом лежала почти сутки, снова встала – и снова пошла.
– Вы из железа, Анна, – сказала ей Старуха. – Я вам очень завидую.
Подумать, так полный бред, но Маргарита фон Дервиз говорила вполне искренно. Странно тасуется колода! Им бы ненавидеть друг друга…
Мухоловка, перебросив трость в другую руку, спрятала озябшие пальцы в карман. Перчатки в чемодане, не догадалась достать. Но это пустяки, как и туман, и промозглая сырость. Туман – даже хорошо, чем меньше чужих глаз, тем лучше.
Ну, а если Европа, то пусть она будет,Как озябшая лужа, грязна и мелка,Пусть на корточках грустный мальчишка закрутитСвой бумажный кораблик с крылом мотылька… [11]11
Здесь и далее «Пьяный корабль» Артюра Рембо приводится в переводе M. П. Кудинова.
Набережная. Туман. Артюр Рембо…
– Добрый вечер, мадемуазель! Не помешаю?
Голос прозвучал откуда-то сбоку, из самых глубин белесой мглы. Темный, еле различимый силуэт…
– Не помешаете. Добрый вечер!
Ответила, даже не думая. «Номер один» в правом кармане, заряжен, проверен. Не помешает!
– О, я не грабитель, мадемуазель. Просто гуляю. А вы, кажется, иностранка?
Любитель поздних прогулок ступил в желтый прожекторный круг. Может, и не грабитель, но бродяга – точно. Старая шляпа набекрень, вокруг шеи – шарф-удавка, одежда с чужого плеча, даже в тумане видно. Трехдневная щетина, руки в карманах, мятый окурок в зубах.
– Иностранка, – согласилась она. – Вы кого-то ищете?
– Хм-м…
Бродяга задумался, ковырнул бетон носком старого ботинка.
– Пожалуй, и нет. Брожу, о своем думаю. А если кого встречу, то сразу предупреждаю…
– …Что вы не грабитель, – кивнула девушка. – Знаете, у меня не слишком много денег, но если вы голодны…
– Очень странно, мисс.
Теперь – по-английски, чисто, без малейшего акцента. Подошел ближе, прищурился, взглянул в лицо.
– Вы мне напомнили одного молодого человека, американца. Он стоял у трапа и ждал свою девушку. Знал, что не придет, но все равно ждал. Я не голоден, мисс, но не откажусь от приличной сигареты. Надоел здешний горлодер.
Закурили вместе. Бродяга, глубоко затянувшись, одобрительно хмыкнул.
– Девушка, да еще красивая, а курите правильные, вкусные… Кстати, мне порой вопросы задают, а я отвечаю. Так что спрашивайте, если охота будет.
Мухоловка прислушалась. Ни мотора, ни гудка, только туман – и странный бродяга.
Спросить?
– Меня убьют?
Его лицо оказалось совсем рядом, глаза взглянули в глаза.
– Нет, мисс. Не должны. Слишком велика сила того, кто молится за вас.
Анна не выдержала – прикрыла веки. Туман исчез, сменившись сверкающим серебром бесконечной Лунной дороги. «Рыцарь, которому прислали белые лилии…» Ее рыцарь…
Тяжелая ладонь легла на плечо.
– И не бойтесь. Вас простят.
Анна открыла глаза. В зрачки плеснул туман. Никого…
– Вы… Вы пришли, чтобы это сказать?
Крикнула, не надеясь на ответ, но ошиблась.
– Я прихожу к тем, кому страшно и плохо на темной дороге. Может, когда-нибудь простят и меня.
Желтый огонь прожектора, горечь во рту, погасшая сигарета в руке.
В темный воскресный день ты торопись ко мне.Свечи в гробу, догореть вы успеете.Бедное сердце не бьется в груди моей… [12]12
Здесь и далее песня «Мрачное воскресенье» приводится в переводе Петра Лещенко.