Аргентинец
Шрифт:
Вся накопившаяся злость вскипела в Эдди: он подскочил к негодяю и тыкая пистолетом ему под подбородок, заорал:
— Не сметь!
Тот поднял руки.
— Вы не понимаете! Это моя жена! — проговорил он на плохом английском.
Эдди схватил его за плечо и толкнул к шотландцам:
— Выкиньте его отсюда! — Он подошел к плачущей женщине: — Вы в порядке, мадам?
Она ничего не ответила — видимо, не знала английского языка. Ее всю трясло.
— Идите на корабль, мы скоро отправляемся.
Внезапно она увидела за его спиной офицера-медика:
— Доктор Саблин!
Женщина кинулась к нему и зачастила словами. Тот растерянно смотрел на нее, что-то сказал умоляюще, и Эдди вдруг понял: это был русский, и все раненые тоже. Доктор переоделся в британскую форму и нашил себе малиновые петлицы, чтобы выдать себя и своих пациентов за англичан и сесть на пароход.
Доложить начальству? Нет, конечно. Пусть капитан узнает «радостную весть», когда корабль отчалит. Эдди решительно подошел к доктору:
— Велите своим людям молчать: по крайней мере до конца погрузки. Я помогу вам устроиться.
В голове крутилась торжественная песня:
It’s the only, only way, It’s the only game to play… [44]3
Графиня сказала Климу:
— Сначала едем на французскую пристань. Извините, но я слишком стара для военных приключений и хочу наконец попасть на корабль.
44
Начало боевой песни английских летчиков времен Первой мировой войны: «Это единственный путь; единственная игра, в которую стоит играть…»
За дополнительные двадцать франков Шушунов обещал помочь ей добраться до пропускного пункта.
— Поедемте со мной, — позвала Клима Софья Карловна. — У вас есть документы, а Нину вывезет Матвей Львович.
Клим отвел взгляд:
— Англичане вывезут ее в Египет или еще куда-нибудь, и я уже никогда ее не найду.
— Вы и так не найдете, — вздохнула графиня. — Впрочем, желаю удачи.
Они обменялись рукопожатиями, и Софья Карловна вышла из автомобиля.
— Если каким-то чудом сумеете выбраться отсюда, напишите на центральный почтамт Парижа. Идемте, Шушунов.
В порту автомобиль пришлось бросить. По дороге бесконечной колонной шли донские казаки. Лес пик, море конских голов, на земле — сукна, кожа, консервы, винтовки…
Клим пробирался у лошадей под брюхом.
Сотник приказал казакам спешиться.
— Коней оставляем!
Казаки снимали седла и уздечки; у многих по запыленным лицам текли слезы. Как бросить коня — который больше, чем друг? Ведь он с поля боя выносил, делил с тобой все — переходы, голодуху…
Казаки обнимали лошадей за шеи, гладили по щекам. Один вставил револьвер в конское ухо, хотел выстрелить, но ему не дали.
— Что, пусть комунякам достанется?! — бился он в руках друзей. — Да это хуже, чем бабу свою отдать!
Конское ржание, мат-перемат. Казаки с остервенением бросали седла в воду:
— Все пропадай!
Топот сотен, тысяч ног по сходням: полки шли на погрузку. Пароходы кренились.
— Приказано отходить — больше мест нет! — орал в рупор капитан, но его никто не слушал.
— У нас еще три полка арьергардной части!
Провыл снаряд и по склону, совсем близко, шарахнул взрыв.
— Бой уже на станции Гайдук… — проговорил кто-то. — А может, и в Кирилловке.
— Потопите пароход! — надрывался капитан. — Вам с рейда вышлют транспорт, он вас возьмет!
От пристаней одно за другим отваливали перегруженные, низко осевшие суда; люди гроздьями висели на снастях. Когда подходило новое судно, толпа с воплем начинала бегать по набережной, не зная, где оно причалит. Ревели потерявшиеся дети, женщины бились в истерике. Калмык с двумя онемевшими от страха ребятами бестолково метался среди солдат:
— Где мне ехать? Куда мне?
Несколько лошадей спрыгнули в море и поплыли вслед за отчалившими пароходами.
Клим сумел пробиться к английским пристаням только к вечеру. Перед закрытыми воротами стояла громадная толпа, но она уже не бесилась, а в оцепенении смотрела сквозь ряды колючей проволоки на удалявшийся военный корабль.
Туман с гор мешался с дымом пожарищ. Кто-то решил идти на Геленджик, кто-то — вернуться в город. Клим краем уха слышал, как офицер-марковец предлагал силой захватить очередной пароход:
— Теперь каждый сам за себя…
— Не будет очередного парохода, — отозвался знакомый голос.
Клим вздрогнул: в двух шагах от него стоял Матвей Львович — в шинели с оторванными пуговицами, без фуражки.
— Где Нина? — бросился к нему Клим.
На лице Матвея Львовича играла смутная улыбка:
— А, господин аргентинец пожаловал… Нет больше Нины Васильевны: ни для тебя, ни для меня.
4
Саблин велел Нине, чтобы она таскала раненых. Пытался ее удержать, когда по окончании погрузки она кинулась назад на верхнюю палубу:
— Мне нужно в город! Там Клим!
Саблина позвал капитан, который все-таки выяснил, что на судно незаконно пробился русский лазарет.
— Фея, не спускайте с Нины Васильевны глаз, — велел доктор чернявой сестре милосердия. — Она себя не помнит: чего доброго за борт кинется.
Все это время Фея ревниво поглядывала на Нину.
— Если хотите остаться, оставайтесь, — сказала она, как только Саблин ушел.
Нина протолкалась к сходням:
— Я не могу ехать… — попыталась она объяснить английским матросам.