Шрифт:
ПРЕЛЮДИЯ
Северный ветер завывает в вышине. Он напоминает мне рычание волкодава под полярными звездами. Сидя одиноко у ярко пылающего торфом камина, я слышу, как он бушует в вершинах соседних елей. Это неумолимо презрительный голос вешкой Белой Страны.
О, я ненавижу, ненавижу его! Почему человеку не дано забывать? Почти десять лет прошло с тех пор, как я пристал к Неистовой Рати. Я путешествовал, я совершал паломничества к алтарям красоты, я гнался за призраком счастья до самых краев земли. И все же ничто не изменилось — …я не могу забыть.
Почему человека должна вечно осенять, подобно крылу вампира, тень его прошлого? Разве я не имею права быть счастливым? У меня есть деньги, положение, имя, все, что означает «Сезам откройся» для
Так я сижу у ярко пылающего огня, невыразимо усталый и печальный. Я, по крайней мере, дома. Здесь почти все по-прежнему. Пламя освещает обшитый дубом зал; блестят скрещенные палаши, глаза чучел оленьих голов мерцают стеклянным блеском, меховые ковры покрывают лощеный пол, все дышит уютом, домом и привычной атмосферой моего детства. Порой мне кажется, что все это был лишь сон: Великое Белое Безмолвие, неотразимые чары золота, исступление борьбы - лишь сон, и я, проснувшись, услышу, как Гарри зовет меня поохотиться на болоте, увижу дорогую маленькую маму с ее кротким мягким ртом и щеками, нежно окрашенными, как лепестки шиповника. Но нет! Зал безмолвен. Мама успокоилась навеки. Гарри спит под снегом. Всюду тишина. Я один, один. Так сижу я в большом резном дубовом кресле моих предков - поникшая человеческая фигура с изможденным лицом и безвременно поседевшими волосами. Около меня на полу лежит костыль. Моя старая служанка спокойно подходит, чтоб посмотреть на огонь. Ее розовое морщинистое лицо приветливо улыбается, но я подмечаю тревогу в ее голубых глазах. Она боится за меня. Должно быть, доктор сказал ей что-нибудь. Без сомнения, мои дни сочтены. Потому я и намерен рассказать обо всем: о Великом Походе, о Пути к Сокровищам, о Золотоносном Городе, о тех, кого чары золота завлекли в великую Белую Страну, о Зле, которое повелевало ими, о Гарри и о Берне. Может быть, рассказ об этом подкрепит меня. Завтра я начну. Сегодня дайте мне уйти в воспоминания.
Берна! Я упомянул о ней в конце. Передо мной встает сейчас ее одухотворенно-бледное лицо с огромными серыми, полными тоски глазами, маленький, трагический, невыразимо трогательный образ. Где вы теперь, малютка? Я перерыл весь мир, чтобы найти тебя. Я вглядывался в миллионы лиц, день и ночь я искал, вечно надеясь, вечно обманываясь, потому что, дорогая, я люблю тебя. В этой обезумевшей сладострастной орде ты была так слаба, так беспомощна и так полна жажды любви. С помощью своего костыля я открываю одно из длинных окон и выхожу на балкон. В пещерной темноте снежинки жалят мне лицо, но и здесь мне опять чудится страна подавляющих пространств, безмолвного величия, непостижимого уныния.
Призраки! Они толпятся вокруг меня. Темнота кишит ими, - мой брат Гарри среди них. Но вот они исчезают, уступая место одному образу.
Берна! Моя любовь к тебе вечна! Из ночи я взываю к тебе зовом разбитого сердца. Твой ли это, маленький такой, жалкий призрак приближается ко мне? О, я жду, я жду. Здесь буду я ждать, Берна, нашей новой встречи. Ибо встретиться мы должны там, за туманами, за грезами, наконец-то, дорогая любовь моя, наконец!
Книга первая
ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОЕ
Глава I
С тех пор как я себя помню, я всегда был верен знамени Романтики. Она дала краски моей жизни, превратила меня в творца грез и вершителя подвигов. Еще мальчиком, одиноко блуждая на поросших вереском холмах, я часто слышал веселые крики игравших на лугу в футбол, но никогда не присоединялся к ним. Моя радость была полнее, драгоценнее. Я как сейчас вижу себя в те дни маленьким застенчивым мальчуганом в коротких штанах, с головой, открытой горным ветрам, с пышущими здоровьем щеками и душой, погруженной
Однако лишь ночью мои грезы достигали наибольшей яркости. Я боролся против тирании сна. Лежа в своей маленькой кроватке, я предавался очаровательной игре воображения. Ночь за ночью я сражался, праздновал триумфы, делил царства. Я изощрялся в подробностях. Мои суровые полководцы были для меня вполне реальными существами, а мои приключения отражали самые разнообразные исторические эпохи.
Я обладал дивным даром фантазии в те дни. То был птичий полет чистого детского воображения, для которого несуществующее полно истинного бытия. Затем внезапно я перешел в следующую стадию моего умственного развития, и желания заняли место воображения. Меня привлекал современный эквивалент Романтики, и, по мере того как я все больше проникался действительностью, способность грезить увядала. Как до сих пор я бредил странствующими рыцарями, корсарами и мятежниками, так теперь я увлекался ковбоями, золотоискателями и исследователями новых берегов. Воображение мое рисовало картины, в которых я по-прежнему играл выдающуюся роль. Я жадно читал все, что мог найти относящегося к Дальнему Западу, и мой пристальный взор вечно блуждал над серым морем. Я мечтал о приключениях в чужих странах, о грозных опасностях, о геройских подвигах. При одной мысли об этом вся кровь во мне ликовала от восторга, и я едва мог дождаться дня, когда дорога счастья и приключений откроется для меня.
Как это ни странно, но в эти годы я никому не вверялся. Гарри, который был мне братом и самым близким другом, посмеялся бы надо мною с обычным добродушием. Нас трудно было принять за братьев, так различны мы были по характеру и внешности. Это был красивейший мальчик, какого я когда-либо видел, искренний, светлый и привлекательный, а я был черен, мрачен и ни в ком не вызывал особенного расположения. Он был лучшим бегуном и пловцом в округе и кумиром деревенских парней. Я не любил игр и вечно блуждал в одиночестве, где-нибудь в зарослях вереска на холмах, почти всегда с каким-нибудь романом в кармане. Он был умен, практичен, честолюбив и прекрасно учился, я же, за исключением тех предметов, которые затрагивали мое воображение, был туп и ленив.
Тем не менее мы любили друг друга, как редкие братья. О, как восхищался я им! Он был моим идеалом и часто героем моих фантазий. Несмотря на свою положительность и благоразумие, он понимал меня, мою кельтскую мечтательность, ту боязливую замкнутость, которая служит щитом впечатлительной душе, и со свойственной ему чуткостью оберегал и ободрял меня. Он был таким сверкающим, чарующим; он согревал, как весеннее солнце, и освежал, как горный утренний ветер. Он казался мне совершенством - нежность, остроумие, энтузиазм, привлекательность и красота юного бога, все очарование мужественности жило в моем брате.
Так мы росли в этом западном горном краю, и жизнь наша была чиста и сладостна. Я никогда не бывал дальше маленького городка, где мы продавали на рынке наших овец. Мать управляла имением до тех пор, пока Гарри не подрос и не взялся за это с энергией и настойчивостью, которые приводили в восторг каждого. Мне кажется, что моя маленькая мама немножко благоговела перед пылким, талантливым и деятельным братом. Ей также была свойственна задумчивая мечтательность, которая делала ее прекрасной в моих глазах, да и в действительности она была на редкость хороша собой. Особенно запечатлелся в моей памяти нежный цвет ее лица и глаз, синих, как темные васильки; она была не очень мужественна и находила большую поддержку в религии. Ее прелестный нежный рот имел удивительно ласковое выражение; я никогда не видал ее сердитой: всегда кроткой, ласковой, улыбающейся.