Аргонавты Времени (сборник)
Шрифт:
Сколько все это тянулось, и говорить не хочется. Я убил бы его раньше, да не знал как. Однако в конце концов вспомнил один способ, который практикуют в Южной Америке. Крепко связал все свои рыболовные лески стеблями водорослей – получилась прочная веревка длиной ярдов двенадцать, даже больше, – и к каждому ее концу прикрепил обломок коралла. Времени на это ушло порядочно, ведь приходилось то укрываться в лагуне, то лезть на пальму. Затем я быстро раскрутил все это над головой и метнул в эпиорниса. Сначала промахнулся, но в другой раз веревка надежно обвилась вокруг его ног. Он рухнул наземь. Я стоял по пояс в воде и, едва птица свалилась, выскочил на берег и перепилил ей горло ножом…
Даже теперь больно вспоминать об этом. Несмотря на весь свой гнев, в ту минуту я чувствовал себя убийцей. Стоял и смотрел, как его кровь стекает на белый песок, а великолепные длинные ноги и шея дергаются в агонии… Брр!..
После той трагедии одиночество пало на меня как проклятье. Боже мой! Вы не можете себе представить, как мне не хватало моей птицы. Я сидел над ее телом и горевал, с содроганием окидывая взглядом унылый безмолвный риф. Вспоминал, каким славным птенцом был Пятница, какие забавные штуки выкидывал, пока не сбился с пути. Кто знает – если бы я только ранил его, может, сумел бы потом и перевоспитать. Мне хотелось похоронить его, но как выдолбишь могилу в коралловой толще? Я думал о нем как о человеке и даже помыслить не мог о том, чтобы его съесть. Опустил тело в лагуну, и рыбы начисто обглодали кости. Не сохранил даже перьев!
А потом какой-то тип проплывал однажды неподалеку на яхте и решил глянуть, существует ли еще мой атолл. Еще немного, и он бы опоздал. Мне стало так тошно в горестном одиночестве, что оставалось лишь выбрать, броситься ли в море, чтобы покончить с земными делами, или наесться морских огурцов.
Кости я сдал в антикварную лавчонку у Британского музея, некоему Уинслоу, а он, по его словам, перепродал их старику Хэверсу. Тот, видимо, не оценил необычайных размеров, и кости привлекли к себе внимание только после его смерти. Птице дали имя AEpyornis… как там его…
– AEpyornis Vastus [72] , – подсказал я. – Удивительное дело: как раз об этих костях мне рассказывал приятель. Когда нашли скелет эпиорниса с берцовой костью длиной почти в ярд, решили, что крупнее не бывает, и назвали AEpyornis Maximus [73] . Потом кто-то раздобыл другую, размером четыре фута шесть дюймов, и появился AEpyornis Titan [74] . После смерти Хэверса в его коллекции обнаружился ваш Vastus, а теперь уже есть и Vastissimus! [75]
72
Эпиорнис огромный (лат.).
73
Эпиорнис величайший (лат.).
74
Эпиорнис гигантский (лат. – англ.).
75
Огромнейший (лат.).
– Да, Уинслоу мне рассказывал, – кивнул человек со шрамом. – Если найдут еще новых эпиорнисов, то какую-нибудь ученую шишку хватит удар… Нет, ну надо же было такому приключиться, а?
Искушение Хэррингея [76]
Перевод С. Антонова.
Совершенно невозможно утверждать, произошло ли все это на самом деле. Мой рассказ основывается исключительно на словах художника Р. М. Хэррингея.
76
Этот рассказ представляет собой переделку сюжета более раннего рассказа «Служитель искусства» (1888); тексты обоих частично совпадают.
По его версии, дело было так. Около десяти утра Хэррингей вошел к себе в мастерскую, намереваясь завершить работу над портретом, который он писал днем раньше. Это была голова итальянца-шарманщика, и Хэррингей подумывал – хотя еще не принял окончательного решения – назвать картину «Ночная молитва». До этого момента его рассказ не вызывает сомнений. Накануне он увидел человека, ожидавшего, когда ему бросят мелочь, и с проворством, отличающим талантливых людей, тотчас залучил его к себе.
– Становись на колени, – велел ему Хэррингей, – и смотри на эту подпорку, как будто ждешь, что тебе кинут деньги. И не скалься! – продолжал он. – Я не собираюсь писать твои десны. Сделай вид, будто ты несчастлив.
Теперь, по прошествии ночи, Хэррингей счел картину явной неудачей.
– Сработано неплохо, – сказал он себе. – Особенно шея. И тем не менее…
Он походил по мастерской, разглядывая портрет с разных сторон. Затем выругался. В его устном рассказе это слово прозвучало.
– Мазня, – заключил он. – Просто мазня – намалеванный шарманщик, только и всего. Вот если бы он был живой! Но мне никогда не удавалось вдохнуть душу в свои портреты. Может быть, мне недостает воображения?
Тут он не ошибался: ему действительно недоставало воображения.
– Ощущать, что ты настоящий творец! Взять холст и краску и создать человека – как Адам был создан из красной глины! Но это! Любой человек, повстречай он такого субъекта на улице, сказал бы, что это – грубая поделка из мастерской. Детвора закричала бы: «Ступай откуда пришел и спрячься в раму!» А ведь какой-то легкий мазок мог бы… Нет, это нельзя так оставить.
Он подошел к окну и потянул шторы. Они были сделаны из голубого голландского полотна и наматывались на валики под окном, поэтому, чтобы лучше осветить комнату, их нужно было потянуть книзу. Потом Хэррингей взял со стола палитру, кисти и муштабель [77] и, вернувшись к картине, добавил пятнышко коричневой краски в уголок рта, а после сосредоточился на зрачке глаза. Затем ему пришло в голову, что подбородок шарманщика выглядит несколько бесстрастным для человека, возносящего молитву.
77
Муштабель – приспособление в виде деревянной указки длиной от полуметра до метра, с шариком на конце, которое живописцы держат в левой руке для поддержки правой при работе над мелкими деталями картины.
Через некоторое время он отложил свои инструменты и, закурив трубку, начал критически вглядываться в холст, оценивая, насколько продвинулась работа.
– Черт меня побери, если он не насмехается надо мной! – воскликнул Хэррингей. Он до сих пор убежден, что портрет и вправду усмехнулся.
Фигура на холсте, бесспорно, стала живее, но совсем иначе, чем ему хотелось. Ошибки быть не могло: на лице шарманщика была написана усмешка.
– «Молитва безбожника», – сказал себе Хэррингей. – Выйдет довольно тонко и умно. Вот только левая бровь воздета недостаточно саркастично.
Он приблизился и слегка коснулся кистью брови, а также для большей реалистичности немного увеличил мочку уха. Потом снова принялся размышлять.
– Боюсь, с «Молитвой» придется распрощаться, – пробормотал Хэррингей. – А почему не «Мефистофель»? Но нет, это слишком банально. «Друг венецианского дожа» – не столь избито. Впрочем, доспехи ему не пойдут – очень уж будет напоминать Камелот [78] . А что, если облечь его в багряницу [79] и окрестить «Членом священной коллегии»? Это свидетельствовало бы и о юморе автора, и о его знании итальянской истории Средних веков. И не стоит забывать о Бенвенуто Челлини [80] , чьи работы очень кстати подсказывают поместить в один из углов картины золотой кубок. Но это едва ли будет гармонировать с цветом лица моего шарманщика.
78
Камелот – замок из преданий о короле Артуре (см. примеч. на с. 42).
79
Багряница – торжественная пурпурная мантия монархов, знак верховной власти.
80
Бенвенуто Челлини (1500–1571) – знаменитый итальянский скульптор, ювелир, живописец, художник-график, воин и музыкант эпохи Возрождения, автор всемирно известной автобиографии, впервые опубликованной в 1728 г.