Аргонавты Времени (сборник)
Шрифт:
Пока мы в сумерках шагали обратно в отель по извилистой тропинке, я представлял себе, что будет дальше. Жестокая и тупая политика Грешема ясно и неотвратимо вела к войне, и я с ужасом понимал, какой страшной будет эта новая война. Однако даже теперь, когда мои возможности остановить ее иссякали, я не желал возвращаться.
Он тяжко вздохнул.
– Это был мой последний шанс… Небо уже усыпали звезды, а мы с девушкой все бродили туда-сюда по скалистому уступу, и она… она убеждала меня вернуться.
«Дорогой, это смерть! – говорила она, обратив ко мне свое милое личико. – Жизнь, которую ты ведешь, – это смерть! Вернись к ним, исполни свой долг… – По щекам ее текли слезы, она сжимала мою руку и все повторяла: – Вернись, вернись!»
Потом вдруг умолкла, и, взглянув ей в лицо, я тут же понял, что она решила сделать. Такое сразу замечаешь.
«Нет!» – воскликнул я.
«Нет?» – Услышав ответ на свои мысли, она удивилась и испугалась.
«Ничто, – сказал я, – не толкнет меня назад. Ничто! Это мой выбор. Я его сделал, и пускай весь мир катится в тартарары. Что бы ни случилось, я буду жить как хочу… ради тебя! Ничто не свернет меня с пути, даже если ты умрешь! Если ты умрешь…»
«Что тогда?» – прошептала она.
«Тогда умру и я!»
И, не дав ей ответить, я стал со всем красноречием, каким отличался в той жизни, всячески превозносить любовь, выставляя нас чуть ли не славными героями, а все, что я оставил позади, – низким и тягостным существованием, недостойным продолжения. Я старался убедить девушку как мог, а вместе с нею убеждал и себя самого. Слушая, она льнула ко мне, разрываясь между благородными побуждениями и сладкой жизнью, к которой уже привыкла. В конце концов мне удалось убедить ее в своей правоте и даже нависшую катастрофу выдать за блестящее обрамление нашей несравненной любви. Бедные, заблудшие души, мы упивались, стоя под звездами, этой великолепной иллюзией.
Так я и упустил свой последний шанс.
Пока мы прогуливались по горам, лидеры юга и востока принимали судьбоносные решения и готовили решительный силовой ответ, которому предстояло навсегда разрушить блеф Грешема. По всей Азии, по всему югу и над океанами вибрировали провода и дрожал эфир, разнося воинственные призывы.
Видите ли, никто из живущих в то время понятия не имел, что такое война и какие ужасы могут принести новые изобретения. Думаю, представления большинства ограничивались яркой военной формой, криками «ура», победными шествиями, флагами и оркестрами – и это когда доброй половине мира надо везти продовольствие за тысячи миль!..
Человек с бледным лицом умолк, уставившись себе под ноги. В окне промелькнула маленькая станция с чередой грузовых вагонов, сторожевая будка и задняя стена какого-то дома, а затем ограда железнодорожного моста, в которой эхом отдавался стук наших колес.
– После этого, – продолжил рассказчик, – сон приходил часто – недели три он становился моей ночной жизнью. Хуже всего были бессонные ночи, когда я ворочался в постели в этой ненавистной жизни, а где-то там, упущенные мною, происходили события, судьбоносные, страшные… Я жил по ночам, а дни бодрствования, вся здешняя жизнь потускнели и превратились в полузабытый сон, унылую оправу, книжный переплет.
Он задумался.
– Я мог бы пересказать вам все, каждую мелочь из сна, а то, чем занимался днем, не сумел бы – просто не помню. Память подводит меня, привычная жизнь с ее хлопотами ускользает…
Подавшись вперед, он прижал ладони к лицу и долгое время молчал.
– А потом? – спросил я.
– Война разразилась, будто ураган.
Он уставился перед собой, разглядывая что-то невидимое и ужасное.
– А дальше? – не унимался я.
– Хватило бы легкого штриха нереальности, – тихо пробормотал он, словно говоря сам с собой, – чтобы счесть это кошмаром. Но это был не кошмар… никакой не кошмар. Нет!
Он умолк так надолго, что я уже боялся, что не услышу конца истории. Однако он продолжил – все тем же тоном, будто сам в себе сомневаясь:
– Что еще оставалось, кроме бегства? Почему-то я не думал, что война затронет Капри, настолько не вязался он в моем сознании с чем-то неприятным, но две ночи спустя поднялись шум и суматоха и значок партии Грешема оказался на одежде каждого мужчины и почти каждой женщины. Вместо прекрасной музыки отовсюду неслись лязгающие марши, на каждом шагу записывали в добровольцы, а в танцевальных залах шла строевая подготовка. Весь остров бурлил слухами о уже начавшихся где-то боях… Такого я не ожидал. Не успев еще пресытиться удовольствиями своей новой жизни, я не мог понять этой внезапной тяги к насилию. Остался в стороне, с горечью сознавая, что мог бы, так сказать, предотвратить взрыв на пороховом складе, но упустил время. Здесь я был никем, любой тщеславный сопляк со значком Грешема значил больше, чем я. Вокруг – толкотня и рев возбужденной толпы, в ушах звон от проклятых маршей… Какая-то женщина принялась орать на мою девушку, потому что у той не было значка, и мы, помятые и обиженные, вернулись к себе, она бледная и молчаливая, а я – дрожащий от злости. Настолько, что если бы заметил хоть тень упрека в ее взгляде, то мог бы рассориться с ней. Вся моя великолепная самоуверенность растаяла как дым. Я мерил шагами нашу келью в скале, за окном хмурилось море, а на южном горизонте вспыхивали и проплывали какие-то огни.
«Надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Выбор сделан, и я не хочу участвовать во всем этом. Мне нет дела до этой войны. Мы изгнали политику из своей жизни. Тем не менее здесь нам не укрыться. Давай уедем!»
А на следующий день мы уже бежали прочь от войны, охватившей весь мир. Началось бегство – повальное бегство.
Рассказчик погрузился в мрачное раздумье.
– Долго это продолжалось? – спросил я. Он не ответил. – Сколько дней?
На бледном изможденном лице его ничего не отразилось. Он все так же молчал, сжимая кулаки.
Я продолжал задавать вопросы, стараясь привлечь его внимание:
– Куда же вы уехали?
– Когда?
– Когда покинули Капри.
– На юго-запад, – отозвался он, подняв на меня взгляд, – на корабле.
– Я было подумал о летающей машине…
– Их все конфисковали военные.
Я ничего больше не спрашивал, но вскоре он вновь монотонно заговорил, пустившись в рассуждения:
– Ну почему так выходит? Если в самом деле жизнь состоит из битв, кровопролития и несчастий, то зачем нам дано стремление к красоте и удовольствиям? Если для мира и покоя на земле нет места, если наши мечты о тихом убежище – глупость и западня, почему мы вообще мечтаем? Нас вели не подлые инстинкты, не низкие намерения, а любовь! Любовь явилась ко мне в ее глазах, облаченная в ее красоту, как лучшее, что есть в жизни, – и позвала за собой. Я заставил умолкнуть все голоса, ответил на все вопросы и пошел на ее зов. Но вдруг оказалось, что на свете нет больше ничего, кроме войны и смерти!
Тут меня осенило, и я спросил:
– Слушайте, а может, это все-таки был просто сон?
– Сон?! – воскликнул он, мгновенно вскипая гневом. – Какой же сон, если… если даже сейчас…
Его бледное лицо впервые оживилось, на восковых щеках появился легкий румянец. Он стукнул себя кулаком по колену и продолжил, глядя в сторону:
– Мы всего лишь призраки, да что там, призраки призраков! Страсти наши – тени облаков на земле, желания – солома, гонимая ветром. Нужда и привычки влекут нас за собой, как поезд – блики своих огней… – пускай! Но есть нечто реальное и незыблемое, что не навеяно сном, вечное и несокрушимое. Это основа всей моей жизни – остальное подчинено ей или вовсе бессмысленно. Я любил ее, ту женщину из снов, и мы, я и она, умерли вместе!