Аргонавты вселенной (редакция 1939 года)

Владко Владимир Николаевич

— Ко всем чертям ваш табак! Мне он осточертел! Не хочу!

Мы удивленно подняли на него глаза; это было так необычно, так странно… Однако это было лишь начало неожиданностей. Ибо всегда спокойный и выдержанный, готовый в каждом случае свести дело к шутке, Гуро на этот раз подскочил, поднял руку и угрожающе ответил:

— Если вы не хотите потерять ваши очки, прошу не задевать меня. Потому что — как ударю…

Он был очень страшен: глаза свирепо смотрели на бедного Сокола, челюсти сжались, огромный крепкий кулак готов был осуществить угрозу. Я смотрел на

обоих, не веря своим глазам. И внезапно Сокол заплакал. Да, да, он заплакал горькими слезами, как ребенок. Ничего не слушая, он повторял:

— Меня оскорбляют… угрожают… меня оскорбляют…

Он положил голову на руки и горько рыдал. А Гуро стоял около него, большой и страшный, грозно подняв руку. Я взглянул с ужасом на Николая Петровича: что это, сумасшествие?..

Лицо Николая Петровича было очень серьезно и задумчиво. Наконец, он незаметно сделал мне знак, чтобы я не вмешивался: дескать, пусть успокоются сами. Затем он подошел ко мне и сказал:

— У каждого человека бывают такие моменты, когда на него изнутри нажимают, так сказать, впечатления от острых переживаний. Нужен какой-то клапан, чтобы это вышло наружу, освободило от себя человека. Мы чересчур напряженно работали все время. Это, кажется мне, бурная нервная реакция.

Но я заметил, что он говорил не очень уверенно. Тем временем Гуро наклонился к Соколу и крикнул раздраженно:

— Да разве я обещал вам слушать вашу болтовню и смотреть, как вы тут слезы проливаете, словно ребенок? Я сказал вам, чтобы вы меня не задевали! Вставайте, несчастный! Не прячьтесь за слезами. Вот я вам сейчас покажу!

Он схватил своей крепкой рукой лацкан пиджака Сокола. Вадим не сопротивлялся. Не поднимая головы, он продолжал плакать. А Гуро дергал его за лацкан, и тело Сокола болталось в воздухе как тряпичная кукла. Я не выдержал:

— Да что вы делаете, товарищ Гуро? Перестаньте! Это безумие!

Но Гуро пасмурно взглянул на меня и так же угрожающе ответил сквозь зубы:

— Молчи, юнец. У меня остается свободной еще одна рука. И ее вполне достаточно, чтобы заставить тебя не вмешиваться в чужие дела!

В отчаянии я бросился к Николаю Петровичу. Он стоял со странным выражением лица. Губы его шевелились и он, словно во сне, шептал:

— Разумеется, осилит Гуро. Пусть он победит!.. А впрочем… Посмотрим, может быть лучше, чтоб победил Сокол… Посмотрим, посмотрим…

Я схватил его за руку:

— Николай Петрович, что с вами, неужели вы… тоже…

Больше я не смог ничего сказать. Еще секунда, и я заплакал бы так же, как Сокол. Что-то удушливое подступало мне к горлу. Сумасшествие, сумасшествие!

Николай Петрович внимательно смотрел на меня. Его глаза прояснились. Очевидно, он с усилием овладел собой. Он посмотрел еще раз на Вадима и Бориса — и внезапно, проведя рукой по лбу, бросился к ним:

— Борис, оставьте Вадима!

Гуро словно не слышал.

— Борис, вы понимаете, что я вам говорю?

Гуро стеклянными, мертвыми глазами посмотрел на Николая Петровича. Он все еще держался рукой за пиджак Сокола.

— Немедленно оставьте Вадима, Борис! Я требую этого!

Как вы смеете не выполнять моего распоряжения?

Гуро молчал. Я с испугом смотрел на него: так может вести себя только сумасшедший. Слезы подступали мне к горлу, я стиснул кулаки, чтобы не заплакать.

— Борис, я приказываю вам. Оставьте Вадима!

Рука Гуро медленно отпустила Сокола, который так и остался висеть в воздухе, в неестественной позе, положив голову на руку. Он не переставал плакать.

— Идите сюда, Борис! — голос Рындина приобрел необычайную для него властность. — Вы не имеете права дотрагиваться до Вадима. Я запрещаю вам, слышите!

— Слышу, — глухо ответил Гуро,

— Вы обещаете мне?

Молчание.

— Обещаете, Борис? — повторил Рындин настойчиво. И лишь тогда Гуро тихо и как-то мертвенно ответил:

— Обещаю.

Рындин оглянулся. Взгляд его остановился на циферблатах приборов, с которыми работал Сокол, изучая интенсивность космического излучении. Брови его сдвинулись. Быстрым движением он приблизился к приборам, несколько секунд сосредоточенно изучал положение стрелок. И резко обратился ко мне:

— Василий, вы все понимаете?

Он не верил, очевидно, и мне. Он боялся, что и я схожу с ума. Удерживая слезы, душившие меня, я ответил:

— Все, Николай Петрович. Я не знаю только, что это такое…

Тогда Рындин бросил еще один взгляд на циферблаты, на Гуро, который стоял в углу каюты, беззвучно разговаривая сам с собой, на Сокола, который все так же сидел в воздухе и горько плакал; потом он посмотрел в потолок, словно ища чего-то, какого-то ответа на неизвестный мне вопрос, — и, наконец, сделал мне решительный знак рукой:

— Пойдем, Василий. Нельзя терять ни минуты!

Мы быстро спустились с ним в склад. Николай Петрович открыл какой-то большой ящик, достал оттуда серые матовые рулоны из тонкого металла и сказал:

— Несите наверх в каюту. Быстрее, друг мой, быстрее!

И взяв два рулона сам, он потянул их следом за мной.

В каюте Сокол все еще плакал, а Гуро стоял в углу, ни на кого не глядя. Он и на самом деле как бы сошел с ума.

По приказанию Николая Петровича, я развернул первый рулон и закрыл металлом всю боковую стену каюты. Затем поверх этого слоя я положил другой и третий. Серый матовый металл покрыл все. Николай Петрович прикрепил его винтами. Обратившись ко мне, он распорядился:

— Давайте сюда Сокола.

Как ребенка, мы перенесли Сокола к покрытой металлом стене, положив его совсем близко от нее. Затем Николай Петрович ласково обратился к Гуро:

— Борис, идите сюда!

Гуро свирепо взглянул в нашу сторону. Однако не исполнить просьбу Николая Петровича он не мог.

— Садитесь тут, поговорим.

Гуро сел. Через минуту он провел рукой по своей бритой голове, тряхнул ею, словно просыпаясь. Удивленно он обратился к Николаю Петровичу: