Аргонавты вселенной
Шрифт:
Воровство доставляло мне истинное наслаждение; большой душевный подъем вызывало чувство риска, которое появляется даже в момент совершения мелкой кражи. Но все же эта мелочь — барахло добытое по «тихой» — не удовлетворяла меня ни со стороны материальной, ни со стороны самолюбия… Меня манила высшая, так сказать — классическая — форма кражи — «ширма»… Хотя обыкновенно не только «мокрушка», но даже «скачки», а тем более «стопоренье» квалифицируется как более крупные по сравнению с простой «ширмой» — кражи, но на мой взгляд, «ширма» это та высшая ступень, на которой ремесло переходит в искусство; приглядясь к работе карманников нельзя не притти в восторг от их, полной изящества, ловкости… Взять «скачок», при наличии достаточной решимости, может по существу, любой слесарь; удачно «застопорить», может, если очень повезет, — то даже с первого раза, — любой решительный рослый и здоровый парень; а попробуй непривычный человек вытащить бумажник из внутреннего кармана! — это ему никогда не удастся! — Я, лично, оказалась к «ширме» совершенно неспособной; — в единственный раз за свою жизнь, что я пошла по «кармановой», — я «погорела», была побита пустой бутылкой и палкой — по голове, и после того вдобавок — препровождена в милицию. На мое счастье, я в этот день потеряла перчатку… Теперь в милиции я достала из своего кармана оставшуюся без пары вторую перчатку и объявила, что «потерпевший» будто бы пристал
Если мне сразу же не повезло по «ширме», то зато моей любимой отраслью скоро стала «бановая» (вокзальная) кража… Становишься, бывало, в очередь у билетной кассы (а еще чаще — возле «Камеры хранения ручного багажа») и как кто отойдет на минутку или просто отвернувшись, зазевается, — тащишь небольшие чемоданчики и другой, нетяжелый на вес багаж — из-под самого носа владельца… Тут главный залог успеха заключается в том, чтобы действовать без нервной спешки, — со спокойным степенством, — для того, чтобы окружающие, которые почти всегда видят как ты «берешь», были уверены, что взяла свой собственный багаж… Ну, а спокойствия у меня, с моим характером, не занимать-стать!.. Впрочем, вопрос о спокойствии или волнении уместен лишь до того как «взял», — с этого момента уже вообще действуешь в каком-то сомнабуличе-ском состоянии; — в тот момент как «взял», — в мозгу мелькает: — «отрезано», после этого руки как бы приростают к ручке краденного чемодана, перестаешь видеть лица окружающих и различать их, а мелькает в глазах волнующим пятном одна сливающаяся толпа (как на сцене, когда выйдешь играть, в первый момент), уже не думаешь больше: — «пройдет “номер” или не пройдет?» — просто, как заведенная на определенное время, пока не остановится механизм,
— машинально спешишь к выходу, — скорей на трамвайную стоянку, — забиваешься в трамвай, и только в трамвае возвращается к тебе снова сознание…
Однажды на «Курском», рано-рано утром, когда поезд только что примчал с юга советский «бомонд», — замечаю гражданина, рассевшегося в вестибюле, в окружении своего багажа… У гражданина несомненно поэтическая душа:
— глаза его мечтательно устремлены впереди себя, а вещи
— по преимуществу расположены позади… Прельщают меня деревянный «баульчик» с висячим замком… Подкрадываюсь сзади и уношу «баульчик». Но я в это время еще не была знакома с внутренним расположением Курского вокзала, а потому совершила роковую ошибку: — в первый момент направилась с «баулом» не в сторону выхода, а в противоположную, надеясь, что дальше мне попадется другой выход. Этого не оказалось. Не могла же я теперь повернуть обратно и пройти к выходу мимо, несомненно уже хватившегося, пассажира — с его же «баулом»?! — Пока что иду в женскую уборную, прошу какую-то даму присмотреть за «баулом», а сама отправляюсь на разведку за дверь уборной; вижу двух «пацанят»; я их не знаю, но их лохмотья внушают мне доверие… Подзываю к себе, излагаю дело и умоляю указать мне какой-либо запасной выход, — обещаю выделить им в благодарность «долю»… Смотрят недоверчиво: — не похожа я на воровку! — но сулят «сообразить» что-либо!.. Я снова прячусь в свою засаду в уборной… Через несколько минут дверь уборной приоткрывается, просовываются мордочки «пацанят», они вызывают меня… Идем через какие-то подземные ходы, напоминающие парижское «метро»… это — переходы к дачным платформам “Курского”… Но один из переходов — о, счастье! — ведет на улицу… Теперь остается приступить к дележу… Но где? — предлагаю знакомый мне «шалман». Но чтобы там очутиться нужно перекинуться в Драгомилово… А, случайно, у меня — ни копейки «натыру»… Решаем ехать на трамвае «зайцем»… Для меня это, впрочем, дело привычное. Мне, как инвалидке, это — легко. «Пацанята» устраиваются на «колбасе». На каждой остановке соскакивают и заглядывают внутрь трамвая — там ли еще я? — не «подорвала» бы с «баулом», оставив их без «доли»… В шалмане знакомый парень взламыват «серьгу» на «бауле»… Внутри — сложенный фотоаппарат заграничной (брюссельской) фирмы, новенький бумажник (к сожалению пустой), летний костюм, бритва, «чувяки», 2 простыни, нижнее белье, альбом, документы на имя «фининспектора Птицы-на», личная переписка владельца и альбом с его талантливейшими собственноручными рисунками. Оставляю себе аппарат, 1 простыню, переписку, книги, альбом и документы. Остальное идет «пацанятам»!! Загоняю аппарат и простыню, заклеиваю в пакет переписку и альбом и отсылаю по адресу, указанному в документах: «Ленинград, Гри-боедовский канал, дом №…» Предварительно вкладываю записку следующего содержания: — «Сознавая, как дороги для каждого художника произведения его творчества, — возвращаю вам альбом с этими изящными, со вкусом сделанными, набросками, а также — вашу личную переписку, не имеющую ценности для похитителя. Вор».
…О, господи! — сколько радости доставляет каждый украденный чемодан! — Это, как в детстве — шеколадный шар с «сюрпризом»… Улепетываешь с чемоданом, а самому не терпится скорей узнать: — что бы в нем такое могло быть? — А вдруг — золото? А вдруг — «чистоган»? — Чаще всего оказывается — ерунда, «барахлишко», которое важно «загнать» поскорее, еще «парное» с «дельца», пока «штемп» не успел сделать заявки…
Ранним летом 1929 г. отправилась я на свидание на Соловки. Свидание нам предоставили лишь на общих основаниях, по 1 часу в день. Во время моего 10-тидневного пребывания на Соловках, на меня были поданы 2 «рапорта» начальнику Борисову. Один из «рапортов» был составлен вольнонаемным сотрудником Романеком, второй, если не ошибаюсь, заведующею Домом Свиданий — М. Д. Лобановой…
Вернувшись с Соловков, я продолжала заниматься кражами (торговлю газетами я уж больше года как бросила)… Ходила воровать я всегда одна; по крайней мере, засыплюсь — никого не подвешу; а в случае удачи, — делаю сама что захочу — со всею «добычей»…
Благодаря этому у меня также сохранялись хорошие отношения со «шпаной», — не было ни с кем личных счетов… Меня знали из «жулья» немногие, но те, кто знали, — относились с уважением (так по крайней мне казалось). Воры вообще всегда уважают женщину, которая самостоятельно ворует, а не идет на проституцию. А тут, когда шла на риск инвалидка, да еще — совсем одна, — ценили особенно… Под осень «подвзошла» я на Александровском вокзале с двумя чемоданами, и была отправлена в «Бутырки». Тут, на 4-ый день пребывания моего в «Бутырках», я, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в бутырские будни — проломила до крови металлической крышкой от «параши» голову надзирательницы, за что была переведена в холодный карцер в «Северной башне»… После 13-тиднев-ного пребывания в «Бутырках» меня вызвали в суд. На суде я так ловко и живо обрисовала как «потерпевшая» переглядывалась с каким-то «интересным» «гепеушником», а я в это время облюбовала и «сработала» два ее «апетитненьких» чемоданчика, перевязанных между собой шнурочком, — что не только весь зал суда, но и сами судьи — покатывались со смеху,
Выйдя из «Бутырок» я, не медля, отправилась на второе свиданье. О событиях, произошедших в связи с этим свиданием, на Парандовском Тракте (где находился в это время в мучительнейших условиях, в Штрафизоляторе — Александр Ярославский) — писать не буду, — упомяну только, что вполне достаточный матерьял о них (показания мои и показания Александра Ярославского) — имеются в Кемском ИСО (ИСО 1-го отд.), если только не были отправлены при деле Ярославского в «центр»… [17] Несомненно одно: — события эти были ступенью к конечной катастрофе, ибо Александр Ярославский — не такой человек, чтобы принять сомнительного «аромата» «блат» из загрязнившихся рук (даже если это мои руки!), — как это принято в вашем УСЛОН’е…
17
Документы, связанные с этими событиями, нами не обнаружены.
Продолжаю: — проездом со свидания в Москву, — «засыпалась» я снова в Ленинграде, украв саквояж на Николаевском вокзале…
Отсидев 17 дней в «Ардоме» при ГПУ, была по суду отпущена и уехала в Москву. На 12-ый день пребывания в Москве «завалилась» опять, на этот раз уже по «тихой»… Хотя каждый раз «шла» под другой фамилией, но МУР, конечно, открыл 1 судимость и 1 привод (московские) и Нарсуд Баумановского района за пустяк — за два женских платья, оцененных в 35 р. — приговорил меня к 3-м годам ссылки «в отдаленные», замененные по моей кассационной жалобе высылкой в город Устюжну Череповецкого Округа.
В Устюжне я поселилась в развалившемся нежилом доме (Набережная Молот, д. № 4), предоставленном Адм-Отделом — для ссыльных, как «ночлежный». Дом этот более известен в городе под названием «Белый Дом» и — «Каменный Дом». Ночью устюженские жители мимо него проходить избегали, а во внутрь заходить даже днем боялись… Отведя этот дом для ссыльных, Адм-Отдел не снабдил его даже нарами, — помещение совершенно пустое, если не считать нечистот. Администрации при доме никакой нет, просто кто хочет — заходит, разводит, украденными где-нибудь, дровами (или идет ломать соседний плетень на топливо) — плиту и — ночует. Мы жили в «белом» доме небольшой, очень дружной воровской коммуной (кто — воровал, а кто — просто побирался, но все несли в общий котел) из 9-10 человек… Я была единственной женщиной (остальные бабы, прибывшие со мной вместе на высылку, — даже самая «шпана» — идти в «Каменный Дом» не решались), ребята мной гордились, что я не побоялась к ним придти, со мной очень считались, называли меня «хозяйкой Белого Дома» и перед каждой кражей со мной совето-вывались… Один из ребят, шутя говорил: — «Боятся нас, как разбойников, а мы здесь живем: — ни драк у нас, ни пьянки… Редко когда пьем… Женщина с нами живет как сестра и мы ее не трогаем…» — Все это была правда… Уже под конец мне удалось переманить к нам еще одну ссыльную…
В Устюжине принялась я за новое ремесло: — объявила себя по городу гадалкою… Успех был невероятный; наиболее охочие до гаданья бабы и девчонки даже решались приходить ко мне в «Белый Дом», — правда только днем и большой компанией… Остальные просили меня: — «Вы уж к нам заходите погадать, будьте добры… А то мы к вам туда боимся ходить… Мы уж для вас постараемся: — самоварчик поставим, “рогушечек” испечем!..» — Зазывали в «лучшие» дома города… Платили деньги, угощали… Уверяли, что ни одной из местных Устюженских гадалок со мной не сравняться… Моя привычная откровенность и тут была лучшим моим оружием… Приступая гадать я говорила каждому: — «Гадаю — как умею… А правда ли, нет ли — кто знает? — Сами увидите!.. Другие есть, — совсем никакому гаданью не верят — может они и правы?!..» — А, бабы умиленно вздыхали: — «И все-то она правду говорит!.. — Хоть бы в одном слове ошиблась!..» — А когда мне за гаданье «припаяли» 169 ст. У. К. одна из баб в зале суда довольно зычно сказала: — «Судят — известно за что… За то что правду человек говорит… Кабы она врала, — тогда другое дело!..» — В кулацко-буржуазных домах Устюжны меня старались задобрить и обласкать еще и по другой, кроме гаданья, причине: — зная каким влиянием пользуюсь я на «шпану» из «Белого Дома», — зажиточные хозяева кормили, поили меня и приговаривали: — «Уж вы вашим ребятам скажите, чтоб они нас не трогали… У нас и взять-то уже нечего, — нас в прошлом году два раза обворовывали… Пусть бы уж лучше они к 3-м, напротив; там — и муки крупчатой, и барахла… И мешки с мукой прямо так на парадном и стоят…» — «Ой, что вы! — наши ребята разве такие!.. Наши ребята не воруют; так где-нибудь картошечки, пострелять заходят… Так как же “они” не боятся муку-то свою на парадном держать? — Впрочем у них, кажется, собака злющая, — верно на нее и надеются…» — Таким образом меня старались улестить, видя во мне орудие отвлечь взлом от своего дома и науськать на тех соседей, с которыми хотели свести счеты. И я хлеб-соль помнила. Говорила ребятам: — «В этом доме ко мне больно желанные — не стоит трогать!.. Уж лучше что-нибудь казенное — никому не обидно!.. А коммунисты — сволочи: выс-ласть — выслали, а работы не дают!..» — Через три недели после прибытия в Устюжну я уже опять «сидела», — как следственная по делу о взломе «Магазина Союза Охотников». Взломав его, мы взяли «финки», большое количество ружей и деньги из кассы, но не все. Часть находилась в «несгораемом», а его вскрыть не удалось… «Дали» мне три года «отдаленных» и этапным порядком отправили в Сибирь… Пока я сидела в Устюженской тюрьме, я с увлечением читала в газетах о колхозах… В этой идее я почувствовала что-то старокоммунистическое, что-то «октябрьское»… И я поспешила написать об этом Александру Ярославскому, ибо знала как его сердце — сердце бывшего партизана «Каландаришвальца» [18] (не знаю правильно ли я пишу название этого отряда) порадуется каждому подлинному, истино-революционному, подлинно-революционному, — достижению большевиков…
18
Имеется в виду Кавдивизион, созданный в 1918 Н.А.Каландаришвили.
Однако, очутившись в Сибири, волею «премудрой» администрации, — окунутая в самую гущу крестьянства, — увидела я, что представляют собою пресловутые «колхозы» на деле, и — торжествовала полное ничтожество большевиков в настоящем и несомненное их политическое (от тяжеловесной руки крестьянства) — поражение в ближайшем будущем… Что касается меня лично, то я в Сибири, пока нас гнали этапом от деревни к деревне, — как «сыр в масле» каталась… После длительного голодания в Новосибирской пересылке (на 200 гр. хлеба, при приварке 1 раз в сутки «пустых» щей в недостаточном количестве), после содержания на тех же 200 гр., но уже безо всякого приварка в городке Канске, — нас назначили, наконец, в село Тасеево, куда и повели под конвоем, но уже безо всякого довольствия… Днем нас вели под винтовками, а на ночь ставили по 2–3 человека в крестьянские избы, предоставляя доброму желанию хозяев кормить нас… Думаю, что все крестьяне мира, кроме гостеприимных «чалдон», — послали бы нас вместе с конвоирами к чорту, и заявили бы: — «Коли вы их гоните, — вы и кормите! — Мы-то здесь при чем?!»