Архаические развлечения
Шрифт:
Он был представлен также графине Елизавете Баторий, которую в последний раз видел в зеленом открытом автомобиле, одетой в одни золотые цепочки. При ближайшем рассмотрении она оказалась в точности похожей на персидскую кошку с ее пустым ликом и яшмовыми глазами. Пока Фаррелл целовал графине руку, ее пальчик скреб его по исподу ладони.
Бена и след простыл. Фаррелл с удовольствием взглянул бы поближе на Эйффи, но она тоже куда-то исчезла, хотя Гарт де Монфокон то и дело возникал на периферии его зрения, теребя то ус, то рукоятку меча. В конце концов Джулия почтительно присела перед королем Богемондом и негромко произнесла:
– Бог
Фаррелл же восторженно бухнулся на оба колена и возопил:
– Да здравствует Король! Король выше грамматики!
– Это с какого вдруг хрена? – поинтересовался король Богемонд.
Стоявшие вкруг него мужчины все как один кашлянули, и король утомленно промямлил:
– Виноват. Что знаменуют собою сии неслыханные речи?
– Это мое любимое высказывание относительно королей, – принялся объяснять Фаррелл. – Где-то в шестнадцатом веке его произнес Император Сигизмунд. Насколько я помню, ему указали, что он применил дательный падеж вместо творительного.
– Интересно попробовать, – бормотнул король. Он возложил ладони на плечи Фаррелла и похлопал – неуверенно, словно прислушиваясь к новым для него ощущениям.
– Встань, – произнес король Богемонд. – Встань, сэр Пух из рода Медведей, честнейший из всех моих рыцарей.
Фаррелл встал, что оказалось нелегко, ибо король тяжко навалился на него, негромко напевая некий гимн, обладавший разительным сходством с песенкой «Твое обманчивое сердце». Подняться Фарреллу удалось, скрытно цепляясь за расшитую грифонами шелковую перевязь, крест-накрест покрывавшую грудь Богемонда.
Джулия произнесла:
– Да не не будет конца утехам Вашего Величества, – воззрите, я привела с собою для услаждения вашего слуха истинный перл среди лютнистов, равных коему по совершенству нет в Ги Бразиле.
Фаррелл покраснел, что немало его удивило. Он было начал толковать что-то относительно наложенного на него завета, но Джулия, прервав его, сама все рассказала, щебеча на призрачном английском столь легко и привольно, словно он был прирожденным ее языком. Король с завистливым восхищением взирал не нее.
– Треклятая замковая тарабарщина вконец меня извела, – громко пожаловался он, обдав Фаррелла ароматом темного эля. – Я называю ее замковой тарабарщиной, потому что какой же это к свиньям язык, если в нем нет ни единого правила. Просто так вот оно звучит, как выразился некогда Доблестный Принц. Прискорбно, вы не считаете?
Багровый Тюдор снова откашлялся:
– Сир, мой повелитель, не будет ли вам угодно воссоединиться с Королевой? Она уже ожидает Вашего Величества, дабы возглавить купно с вами гальярду.
У него был высокий, лишенный интонаций голос и глаза, сидевшие, словно жемчужины, в глубочайших глазницах.
– Замковая тарабарщина, – продолжал король Богемонд. – Тарабарщина МГМ, тарабарщина классических комиксов – Вальтер Скотт, клянусь Богом, так или иначе это все надергано из Вальтера Скотта, – голос его окреп, преисполнясь угрюмого презрения. – Этим-то, разумеется, что за печаль. Они же не этнолингвисты, они не чувствуют в отношении языка ни малейшей ответственности. В гробу они имели и синтаксис, и морфологию, так? И все до смерти рады.
И король развел руки в стороны, приняв позу бессмысленного, ухмыляющегося довольства. Корона свалилась наземь, Фаррелл нагнулся, чтобы поднять ее.
– Ваше Величество, Император Сигизмунд имел в виду лишь…
– Никто не может быть выше грамматики, –
Он криво улыбнулся Фарреллу и по-дружески ткнул его локтем в бок.
– Видал, сконфузились, вон, глянь-ка на них, – он сердито обозрел с приятностию улыбавшихся благородных лордов и высокородных дам, проплывающих над травой в своих трико и нежно взвихрявшихся платьях. – Никто из них и не чаял, что я свалюсь им на головы неизвестно откуда. Они тут распасовывали эту свою корону туда-сюда, как затраханный баскетбольный мячик. Меня они уж никак не ждали. А теперь вот изволь, возись с крестьянином, черт бы его задавил, с крестьянским королем. Из них же никому не встряло в голову податься в крестьяне, заделаться нищим, невежественным, роющимся в дерьме сервом, который только на то и годен, чтобы торчать вместо пятидесятиярдовой вехи на поле во время их окаянных турниров. Ну, значит, пришлось королю принять на себя эту роль – король же обязан представлять трудящиеся массы. Для них это совершенно новая мысль.
Неожиданно рядом с королем объявилась высокая – несколько выше его ростом – вызывающе красивая молодая женщина и что-то сурово зашептала ему, облизнув предварительно палец и начав оттирать им пятно на его alba camisia. [6] Король Богемонд, бормоча: «Народный король», попытался увильнуть от нее, но женщина последовала за ним, поправляя корону на его голове и засовывая под пояс свисающие концы перевязи.
Джулия негромко сказала Фарреллу на ухо:
– Королева Ленора.
6
белая рубашка (лат.)
– Верю-верю, – ответил Фаррелл.
Король Богемонд снова высвободился из рук королевы и осведомился у Фаррелла с удивившей того внезапной величавостью:
– Так ты, сказывают, музицируешь? Сыграй же нам песню, дабы мы познали тебя. Ибо струны и тростники открывают всем, кто мы есть, ничего не оставляя несказанным, и когда бы все мы были привержены музыке, то уж верно не осталось бы в мире ни лжи, ни измены.
Фаррелл услышал, как черный Сарацин промурлыкал:
– А равно и супружеских уз.
Голос его звучал удивительно, сразу и нежно, и грубо, раздаваясь, казалось, прямо у Фаррелла за спиной, хотя стоял Сарацин отнюдь не рядом.
Один из музыкантов протянул ему лютню, другой подставил под ногу барабан. Фаррелл, оглядывая лужайку, начал неторопливо настраивать лютню. Он увидел леди Хризеиду и герцога Фредерика, тихо стоявших бок о бок, между тем как трое одетых лесными оборвышами детей – старшему было никак не больше двенадцати – невозмутимо взобрались один другому на плечи, чтобы лучше видеть его. Джулия еще раньше показала их Фарреллу, сказав, что на каждой ярмарке они кувыркаются, жонглируют и разгуливают по канату. С помоста для музыкантов за ним наблюдала графиня Елизавета Баторий, пухленькая, веселая и ненасытная. Кроф Грант затянутым в шафран снегоочистителем рассекал толпу, пробиваясь вперед, кивая и одаряя лучезарными улыбками кишащих в воздухе призрачных лаэрдов и всепрощающими – тех, кто не успевал в срок отскочить в сторонку. В конце концов, из-под ног его теннисным мячиком брызнул Гарт де Монфокон, и Грант утвердился прямо за спиной королевы Леноры.