Архаические развлечения
Шрифт:
Фаррелл молчал, переглядываясь с оффициантом, который уже встречал в дверях двух новых посетителей и указывал им на столик Фаррелла с Джулией. В конце концов он сказал:
– У нас в зоосаде есть медведь, гризли. Поразительно, насколько маленьким и неуклюжим он ухитряется выглядеть, пока не начнет двигаться.
– Она притягивает тебя? – Фаррелл в изумлении разинул рот. – Оставляя меня в стороне – и Бена, и все прочее. Ты бы лег с ней в постель?
– Господи, Джевел, – сказал он.
Джулия легонько пнула его под столом по ноге.
– С чего бы это ты вдруг заговорил о медведях?
Фаррелл продолжал, очень медленно:
– Самое удивительное в гризли, что ему не
Он и не пытался рассказать ей про ночь, когда наслаждение, которое Зия испытывала в другой комнате, вынудило его тело к тайному посягательству на чужое добро.
– Нечто притягательное, – повторил он. – Подобная сила всегда притягательна, особенно когда на ее обладателе красивый серебристо-коричневый мех и движения его похожи на человеческие. И все-таки это медведь.
Джулии захотелось пройтись, так что они неспеша миновали два квартала, намереваясь взглянуть на отель «Ваверли». Отелю исполнилось уже восемьдесят семь лет, но он и своим современникам казался не менее причудливым, чем теперь. Предполагалось, что образцом для него послужил бургундский замок, и действительно, на замок он походил в большей мере, нежели на что-либо иное. Круглые и квадратные башни украшали его, стрельницы в остроконечных колпаках, мавританские арки и галереи, действующие опускные решетки и воротца для совершения вылазок на неприятеля, автомобили же, въехав в него подъемным мостом, попадали в мощеный плитами замковый двор, размеченный парковочными полосами. Каждые несколько лет отель менял владельцев, но оставался весьма популярным в качестве места для проведения разного рода конференций и съездов.
В ясные ночи «Ваверли» можно было разглядеть с Парнелл-стрит – огромный и сонный мыльный пузырь, розовый, лиловый, зеленый, неторопливо всплывал, пробуя взмыть над холмами. Фаррелл с Джулией шли, обняв друг дружку за талии, тесно прижавшись и предаваясь любимой игре, состоявшей в том, чтобы горланить на два голоса какое-либо немыслимое сочетание двух песен. Фаррелл заунывно выводил «Il йtait une bergиre [3] », а Джулия с ликованием в голосе изничтожала песенку «Доброго утра, милая школьница».
3
«Мирный пастушок» (фр.)
Очутившись перед «Ваверли», оба примолкли. Они стояли под опускной решеткой, марципановое сияние било им прямо в глаза. Лишь несколько разрозненных машин разглядел Фаррелл на автостоянке и несколько человек, стеснившихся у боковой двери, но и при этом отель словно бы источал переливы звука и света, подобно акации порой медосбора. Джулия, ткнувшись носом ему в плечо, сказала:
– Вот бы где тебе дать как-нибудь концерт. Лучшей обстановки для музыки не придумаешь.
Фаррелл не ответил, и она, подняв голову и удивленно глядя на него, сказала:
– Ну вот, я тебя расстроила. Я чувствую, как ты помрачнел внутри. В чем дело, Джо?
– Да ни в чем, – ответил Фаррелл. – В общем-то я больше не даю концертов, особенно в хорошей обстановке. От нее музыка кажется еще мертвее, чем она есть, а мне этого не нужно. Что она мертва, я и без того уже знаю.
– Старый дружок, – сказала она. – Нежная страсть моей юности и луна моего наслаждения, мне больно ранить твои чувства, но ты далеко не единственный,
– А таким, что мир, в котором она звучала, исчез, – ответил Фаррелл, – тот мир, в котором люди, прогуливаясь, насвистывали эту музыку. И все певцы мадригалов в нашем мире не способны снова сделать реальным тот, другой. Это как с динозаврами. Мы можем восстановить их до тонкостей, кость за костью, но мы все равно не знаем, как они пахли, или насколько большими казались, когда стояли в траве под ископаемыми гигантскими папоротниками. Даже солнечный свет мог тогда быть другим, даже ветер. А что могут сказать тебе кости о ветре, который больше не дует?
С улицы вывернула машина, загрохотала по дурацкому подъемному мосту, они отступили в сторону, пропуская ее. Вид у водителя был кислый и смущенный. Джулия сказала:
– Никакой мир не вечен. Ты что же, хочешь, чтобы люди не играли больше Моцарта по той причине, что они уже не способны слышать его музыку так, как слышали уши, для которых он ее предназначал?
– Я не совсем это имел в виду, – начал Фаррелл, но перебил сам себя:
– Да Господи, пожалуй, именно это. Музыка должна быть частью обыденной жизни. И исполнение сочинений любого композитора следует прекращать со смертью последнего человека, знавшего, какой смысл этот композитор в них вкладывал. Последнего, кому были знакомы шумы. В том, что я играю, присутствуют колокольчики на ногах ловчих птиц, мельничные колеса, копья, все разом втыкаемые в землю. Выливаемые из окон ночные горшки. Рядами бьющие воду весла. Люди, орущие, когда палач поднимает над головой чье-то сердце, чтобы они его увидали. Я же не могу услышать эти шумы, я просто играю ноты. Следует запретить.
Джулия, немного нахмурясь, сбоку разглядывала его.
– Самого главного, – сказала она, – никто в тебе не заметил, верно? Ты вовсе не склонный к компромиссам, легко приспосабливающийся тип. Ты озверелый фанатик. Пурист.
– Нет, – сказал он. – Это как с моими разъездами. Куда бы я ни заехал, меня везде изводит одно и то же желание. Везде – в Ташкенте, в Калабрии, в Восточном Цицеро. Мне каждый раз хочется родиться здесь, вырости, узнать об этих местах все, что можно, и умереть, проведя жизнь в диком невежестве. А так – приехал-уехал – это мне не по сердцу. Наверное, то же и с музыкой. Запахи, шумы. Я понимаю, это глупо. Давай вернемся к тебе.
Джулия взяла его под руку. Фаррелл ощутил, как она вдруг беззвучно хмыкнула, и ему показалась, будто этот смешок, словно воздушный змей, норовит сдернуть его с места. В сиянии «Ваверли» почти черные глаза ее стали золотистыми и прозрачными.
– Ладно, – сказала она. – Пойдем. Я отведу тебя туда, где звучат шумы.
Дома, пока Фаррелл стоял, почесывая в затылке, она вихрем пронеслась по стенным шкафам и с той же живостью принялась рыться в ящиках и сундуках, выбрасывая на кровать за своей спиной яркие, мягкие одеяния. Фаррелл изумленно копался во все растущей куче трико и туник, двурогих головных уборов, богато изукрашенных чепцов; длинных, отделанных мехом и фестонами платьев с разрезами от талии до подруба, с колоколообразными рукавами; тупоносых туфель и туфель с загнутыми носами; плотных, похожих на мулету, пелерин. Он примерил высокую, с круглой тульей шляпу, что-то вроде мехового котелка, и снял ее.