Архангел
Шрифт:
— Да. — Она помолчала. — А что?
— Понимаешь, — сказал он, поморщившись от того, что приходится врать, — я друг твоего отца и хочу, чтобы ты отвезла меня к нему…
Она была потрясена. И отступила на шаг, рассмеявшись и запаниковав.
— Да ты же не знаешь моего отца.
— Рапаву? Его зовут Папу Рапава.
Она какое-то время смотрела на него, приоткрыв рот, и вдруг дала ему пощечину — сильно ударила краем ладони по скуле и зашагала прочь. Быстро, спотыкаясь, — должно быть, нелегко идти на высоких каблуках по мерзлому снегу. Келсо не стал ее догонять. Вытер рот пальцами — они стали черными. Нет, это не кровь, понял он,
Он понял, что люди, перешептываясь, с неодобрением наблюдают за ним. Должно быть, думают: богатый иностранец вывел честную русскую девчонку на улицу и попытался снизить цену или предложил ей нечто столь мерзкое, что она тут же повернулась и кинулась бежать. Вот мерзавец! Келсо бросился за ней.
Она свернула на заснеженное поле и остановилась где-то посередине, глядя в черное небо. Келсо прошел по ее маленьким следам, остановился в двух-трех метрах позади и стал ждать.
Через некоторое время он сказал:
— Я не знаю, кто ты. И не хочу знать. И я не стану рассказывать твоему отцу, как я тебя нашел. Никто не узнает. Даю слово. Я просто хочу, чтобы ты отвезла меня к нему. Отвези меня к нему домой, и я дам тебе двести долларов.
Она не поворачивалась. Он не видел ее лица.
— Четыреста, — сказала она.
9
Феликс Суворин в темно-синем костюме «Сакс Пятая авеню» приехал в тот вечер на Лубянку в начале девятого на заднем сиденье служебной «волги».
Выполнение полученного им задания облегчил звонок Юрия Арсеньева Николаю Оборину, его старому приятелю по охоте, партнеру по водке, а ныне шефу Десятого управления, или Особого федерального архива, или как там еще они решили именовать себя на этой неделе.
«Слушай, Коля. У меня сейчас в кабинете молодой человек по фамилии Суворин, и мы вот что задумали… Он самый… Значит, так, больше я тебе сказать ничего не могу: есть иностранный дипломат, влиятельный человек, занимается рэкетом, кое-что вывозит… Нет, на этот раз не иконы, а документы… и мы решили устроить ему западню… Вот именно, вот именно, ты все понял: кое-что очень крупное, невозможно устоять… Да, это идея. А как насчет той тетради, про которую говорили старые энкавэдэшники?.. Что это было такое? Правильно: „Завещание Сталина“. Ну вот, поэтому я тебе и звоню. Сегодня вечером? Он сегодня может. Я смотрю сейчас на него — он кивает, значит, может…»
Войдя в мраморный вестибюль на Лубянке, Суворин показал свои документы и согласно полученным указаниям позвонил человеку по имени Блок. Суворин стоял в пустом вестибюле под бдительным оком часовых и любовался большим белым бюстом Андропова. Вскоре раздались шаги. Блок — человек без возраста, сутулый и пропитанный пылью — повел его в глубь здания, а затем в темный мокрый двор, который они пересекли и вошли в подобие маленькой крепости. Поднялись по лестнице на второй этаж — полутемная комнатка, письменный стол, кресло, дощатый пол, зарешеченное окно…
— Сколько папок вы хотите просмотреть? — Все.
— Как скажете, — изрек Блок и вышел.
Суворин всегда предпочитал устремлять взгляд вперед, а не жить прошлым, это тоже восторгало его в американцах. Какая у современного русского альтернатива? Паралич! Ему очень понравилась идея о конце Истории. Хотя для Феликса Суворина История не должна так скоро кончиться.
Но даже ему не удавалось избавиться от призраков,
Суворин достал телефон и позвонил жене.
— Привет, в жизни не догадаешься, где я… Кто знает? — Ему сразу стало легче, когда он услышал ее голос. — Извини за вчерашнее. Эй, поцелуй от меня детишек, хорошо? Один поцелуй причитается и тебе, Серафима Суворина…
Ни время, ни история не властны над тайной полицией. Она многолика. В этом-то и секрет ее. Чека превратился в ГПУ, потом в ОГПУ, потом в НКВД, потом в НКГБ, потом в МГБ, потом в МВД и, наконец, в КГБ, взойдя на высшую ступень эволюции. А затем — слушайте, слушайте! — сам могущественный КГБ вынужден был после неудавшегося путча разделиться на несколько новых ведомств: например СВР — внешняя разведка, находящаяся в Ясеневе, и ФСБ — внутренняя безопасность, которая все еще здесь, на Лубянке, среди костей.
И с точки зрения высших кремлевских кругов, ФСБ ничем не отличается от своего предшественника, если не считать уже вошедшей в традицию смены букв, что запечатлено в бессмертных словах самого Бориса Николаевича, сказавшего как-то Арсеньеву в парной бане на президентской даче: «Эти матершинники на Лубянке все те же старые матершинники». Вот почему, когда президент приказал расследовать деятельность Владимира Мамонтова, эту обязанность нельзя было поручать ФСБ, а следовало перебросить СВР, и неважно, есть у них для этого ресурсы или нет.
У Суворина было всего четыре человека на весь город. Он позвонил Нетто, чтобы выяснить ситуацию. Она не изменилась. Главный объект — №1 — еще не вернулся к себе на квартиру; его жена — объект №2 — по-прежнему находится под действием успокоительных; историк — №3 — у себя в отеле и сейчас ужинает.
— Везет же некоторым, — пробормотал Суворин. Из коридора донеслось какое-то звяканье. — Держи меня в курсе, — приказал он и нажал кнопку «end». И подумал, что, пожалуй, самое правильное — заканчивать разговор именно так.
Суворин ожидал увидеть одну папку, возможно, две. А Блок распахнул дверь и вкатил стальную тележку с горой папок — их было двадцать или тридцать, некоторые такие старые, что, когда он отпустил тяжелый тормоз и тележка ударилась в стену, поднялся столб пыли.
— Как вы просили, — сказал он.
— Это все?
— Здесь до шестьдесят первого года. Вы хотитеи остальные?
— Конечно.
Суворин не мог прочесть все папки. На это ушел бы целый месяц. Он просто развязывал тесемки, стягивавшие клапаны папок, листал порванные, ломкие страницы, просматривая, нет ли чего интересного, затем снова стягивал их тесемками. Работа была грязная, и руки у него стали черными. Пыль набилась в нос, заболела голова.