Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 2
Шрифт:
Но казах щурится, пить-есть не предлагает. Спрашивает: «А как памилий начальник?»
Всё у меня было приготовлено, но голова гудит, забыл. Отвечаю: «Иванов. – (Глупо конечно.) – Ну, так продай продуктов, аксакал!» – «Нет. К соседу иди». – «Далеко?» – «Два километра».
Я сижу с осанкой, а Коля тем временем не выдержал, взял со стола лепёшку и пытается жевать, но, видно, трудно у него идёт. И вдруг казах берёт кнут – короткая ручка, а длинная кожаная плеть – и замахивается на Жданка. Я подымаюсь: «Эх вы, люди! Вот ваше гостеприимство!» А казах ручкой кнута тычет Жданка в спину, гонит из юрты. Я командую: «Махмадэра!» Нож достаю и казаху: «В угол! Ложись!» Казах бросился за полог. Я за ним: может, там у него
Коле: «Шмон!» Сам стою с ножом у двери. Казашка визжит, дети заплакали. «Скажи жене – никого не тронем. Нам надо – есть. Мясо – бар?» – «Йок!» – Руками разводит. А Коля шурует по юрте и уже тащит из клетушки вяленого барана. «Что ж ты врал?!» Тащит Коля и таз, а в нём – баурсаки – куски теста, проваренные в жиру. Тут я разобрался: на столе в пиалах стоит кумыс! Выпили с Колей. С каждым глотком просто жизнь возвращается! Что за напиток! Голова закружилась, но от опьянения как-то легко, силы прибавляются. Коля во вкус вошёл. Деньги мне протягивает. Оказалось двадцать восемь рублей. В заначке где-нибудь у него не столько. Барана валим в мешок, в другой сыпем баурсаки, лепёшки, конфеты какие-то, подушечки грязные. Тащит Коля ещё и миску с бараньими выжарками. Нож! – вот он-то нам нужен. Ничего стараемся не забыть: ложки деревянные, соль. Мешок я уношу. Возвращаюсь, беру ведро с водой. Беру одеяло, запасную уздечку, кнут. (Ворчит, не понравилось: ему же нас догонять.)
«Так вот, – говорю казаху, – учись, запоминай: надо к гостям добрее быть! Мы б тебе за ведро воды да за десяток баурсаков в ноги поклонились. Мы хороших людей не обижаем. Последние тебе указания: лежи, не шевелись! Мы тут не одни».
Оставляю Колю снаружи у дверей, сам тащу остальную добычу к лошади. Как будто надо спешить, но я спокойно соображаю. Лошадь повёл к колодцу, напоил. Ей ведь тоже работка: целую ночь идти перегруженной. Сам у колодца напился. И Коля напился. Тут подошли гуси. Коля слабость имеет к птице. Говорит: «Прихватим гусей? скрутим головы?» – «Шуму будет много. Не трать времени». Спустил я стремена, подтянул подпругу. Сзади седла Жданок положил одеяло и на него сел с колодезного сруба. В руки взял ведро с водой. Перекинули через лошадь два связанных мешка. Я – в седло. И по звёздам поехали на восток, чтобы сбить погоню.
Лошадь недовольна, что седоков – двое и чужие, старается извернуться к дому назад, шеей крутит. Ну, совладали. Пошла ходко. В стороне огоньки. Объехали их. Коля мне напевает на ухо:
Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать,Только был бы конь хороший у ковбоя!«Я, – говорит, – у него ещё паспорт видел». – «Чего ж не взял? Паспорт всегда пригодится. Хоть корочку издали показать».
По дороге, не слезая, очень часто пили воду, закусывали. Совсем другой дух! Теперь бы за ночь отскакать подальше!
Вдруг услышали крики птиц. Озеро. Объезжать – далеко, жалко время терять. Коля слез и повёл лошадь топкой перемычкой. Прошли. Но кинулись – нет одеяла. Соскользнуло… Дали след…
Это очень плохо. От казаха во все стороны – много путей, но по найденному одеялу, если эту точку добавить к юрте казаха – выявится наш путь. Возвращаться, искать? Времени нет. Да всё равно поймут, что идём на север.
Устроили привал. Лошадь держу за повод. Ели-пили, ели-пили без конца. Воды осталось – на дне ведра, сами удивляемся.
Курс – норд. Рысью лошадь не тянет, но быстрым шагом, километров по восемь-десять в час. Если за шесть ночей мы километров полтораста дёрнули – за эту ночь ещё семьдесят. Если бы зигзагов не делали – уже были б у Иртыша.
Рассвет. А укрытия нет. Поехали ещё. Уже и опасно ехать. Тут увидели глубокую впадину, вроде ямы. Спустились туда с лошадью, ещё попили и поели. Вдруг – затарахтел близко мотоцикл. Это плохо, значит – дорога. Надо укрыться надёжней. Вылезли, осмотрелись. Не так далеко – мёртвый брошенный аул. Направились туда. В трёх стенах разрушенного дома сгрузились. Спутал лошади передние ноги, пустил пастись.
Но сна в этот день не было: казахом и одеялом дали след.
Вечер. Семь суток. Лошадь пасётся вдали. Пошли за ней – отпрыгивает, вырывается; схватил Коля за гриву – потащила, упал. Распутала передние ноги – и теперь её уже не взять. Три часа ловили – измучились, загоняли её в развалины, накидывали петлю из ремней, так и не далась. Губы кусали от жалости, а пришлось бросить. Остались нам уздечка да кнут.
Поели, выпили последнюю воду. Взвалили на себя мешки с пищей, пустое ведро. Пошли. Сегодня силы есть.
Следующее утро застало нас так, что пришлось спрятаться в кустах и недалеко от дороги. Место неважное, могут заметить. Протарахтела телега. Не спали ещё и этот день.
С концом восьмых суток пошли опять. Шли сколько-то – и вдруг под ногами мягкая земля: здесь было пахано. Идём дальше – фары автомобилей по дорогам. Осторожно!
В облаках – молодая луна. Опять вымерший разрушенный казахский аул [48] . А дальше – огоньки села, и доносится оттуда к нам:
48
Таких немало по Казахстану от 1930–33 годов. Сперва Будённый прошёл тут со своей конницей (до сих пор во всём Казахстане – ни одного колхоза его имени, ни одного портрета), потом – голод.
Мешки положили в развалинах, а с ведром и с портфелем пошли к селу. Ножи в карманах. Вот и первый дом – поросёнок хрюкает. Попался бы ты нам в степи! Навстречу едет парень на велосипеде. «Слушай, браток, у нас тут машина, зерно везём, где б нам воды, радиатор залить?» Парень слез, повёл нас, показал. На околице – чан, наверно, скот из него пьёт. Зачерпнули ведро, несём, не пьём. Разошлись с парнем, тогда сели – и пить, пить. Полведра сразу выпили (сегодня особенно пить хотелось, потому что сыты).
Как будто тянет прохладой. И под ногами – трава настоящая. Должна быть река! Нужно реку искать. Идём, ищем. Трава выше, кусты. Ива! – а она всегда около воды. Камыш! И вода!!.. Наверно, затон Иртыша. Ну, теперь плескаться, мыться! Двухметровый камыш! Утки выпархивают из-под ног. Приволье! Здесь мы не пропадём!
И вот когда, за восемь суток первый раз, желудок обнаружил, что он работает. После восьми суток бездействия – какие же это мучения! Вот такие, наверно, и роды…
А потом опять к заброшенному аулу. Развели там костёр между стен, варили вяленую баранину. Надо бы тратить ночь на движение, но хочется есть и есть, ненасытимо. До того наелись, что двигаться трудно. И, довольные, пошли искать Иртыш. Чего не было восемь суток, то случилось теперь на развилке – спор. Я говорю – направо, Жданок – налево. Я чувствую точно, что направо, а он не хочет слушаться. Вот ещё какая опасность ждёт беглецов – размолвка. В побеге обязательно за кем-нибудь должно быть решающее слово. Иначе беда. Чтоб настоять на своём, я пошёл направо. Прошёл метров сто, шагов сзади не слышно. Душа болит. Ведь расставаться нельзя. Присел у стога, смотрю назад… Идёт Коля! Обнял его. Пошли рядом, как ни в чём не бывало.