Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 2
Шрифт:
Просидели у него с часок. Он согрел нам чаю на щепках, дал хлеба и даже отрезал сала. Говорили об иртышском фарватере, за сколько лодку купили, где продавать. Он больше сам говорил. Смотрел сочувствующим умным старым взглядом, и казалось мне, что он всё понимает, настоящий человек. Хотелось мне даже ему открыться. Но нам бы это не помогло: бритвы у него явно не было, он обрастал, как всё в лесу растёт. А ему безопасней было не знать, иначе – «знал – не сказал».
Мы ему оставили нашей телятины, он нам дал спичек, пошёл провожать и растолковал, где какой стороны держаться. Мы отвалили и быстро
Не опер ли группа?.. Идём параллельным курсом. Я решился действовать нагло, нажал на вёсла, сблизился. «Земляк! Куда путь держишь?» – «В Омск». – «А откуда?» – «Из Павлодара». – «Что так далеко?» – «Совсем, на жительство».
Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно, даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за вёслами ночь коротает. Вглядываюсь – не лодка, а арба, скарбу полно, завалено всё узлами.
Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке – и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в счёт. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдёт за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдётся и чемодан – для нашего дорожного вида. И любой шофёр сегодня же утром подбросит нас до Омска.
Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того как мы дали след на реке, – единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра – но кто нас жалел? Или кто пожалеет?
Всё это – мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: «Угм-м?» И он тихо: «Махмадэра».
Я всё больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к тёмному лесу, спешу не допустить до поворота реки – там, может быть, лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую:
– Внимание! Мы – опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов!
Гребец бросил вёсла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался – не разбойники, опергруппа.
– Пожалуйста, – окает, – можете здесь, на воде проверить.
– Сказано к берегу – значит, к берегу! И быстро.
Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через тюки, видим – хромает. Жена проснулась: «Ещё далеко?» Подаёт парень паспорт. «А военный билет?» – «Я инвалид, по ранению, с учёта снят. Вот тут справочка…» Вижу – на носу их лодки сверкнуло металлом – топор. Даю Коле знак – изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил топор. Баба завыла, почувствовала. Я строго: «Это что за крик? Прекратить. Мы беглецов ищем. Преступников. А топор тоже оружие». Немного успокоилась.
Даю команду Коле:
– Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробьёв.
(И звание и фамилия сами пришли на ум, а вот почему: дружок наш – капитан Воробьёв, беглец, остался сидеть в экибастузском БУРе.)
Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст – инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью.
Случай исключительный, случай редкий, именно потому, что их нигде не хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей и не хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня, – да, но не может подняться рука на простых работяг. Взять их деньги? Только очень немного. Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да ещё кое-что из барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки не взять – и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить? Да и как же нам без документов?
А если возьмём у них документы – им ничего не останется, как заявить. А чтоб они не заявили – надо их тут связать. Так связать, чтоб у нас было суток двое-трое в запасе.
Но тогда попросту значит…?
Вернулся Коля, дал знак, что наверху порядок. Он ждёт от меня «махмадэра»! Что делать?
Рабский каторжный Экибастуз встаёт перед глазами. И туда – возвращаться?.. Неужели же не имеем права…?
И вдруг – вдруг что-то очень лёгкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котёнок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трётся о мои ноги.
Он не знает моих мыслей.
И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надломилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку – как будто лопнула. Я почувствовал: что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег.
Сохраняя суровость:
– Ну, ждите здесь, сейчас разберёмся!
Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что думаю.
Он молчит. Не согласен, но молчит.
Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад, – за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути.
Они всё смеют, а мы – нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идём вниз. У лодки хромой. «Где жена?» – «Испугалась, в лес убежала».
– Получите ваши документы. Можете следовать дальше.
Благодарит. Кричит в лес:
– Ма-арья! Иди обратно! Люди – добрые. Едем.
Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит:
– Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели – точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов!
– Ну что, пожалел? – спрашивает Коля.
Молчу.
С этой ночи – с захода ли погреться или с белого котёнка – сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли – уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врозь. А таким беглецам уже не бежать далеко.