Архипелаг мореплавателей
Шрифт:
— Том, ты помнишь, когда строили эту дорогу?
— Да, в тысяча девятьсот сороковом году приехали американские маринес. У них были машины. За несколько месяцев моряки очистили это место от кустарника и построили шоссе от Леулумоэга до Лефага. Они пробыли у нас почти всю войну, и уже казалось, что так и останутся здесь в полной безопасности до самого конца войны. Но их перебросили в район Соломоновых островов, и там маринес почти все погибли. После них осталась целая куча блондинистых детей афа малини [38] и эта дорога. Но она уже испорчена.
38
Афа малини — наполовину
Дорога действительно становилась все хуже. Луна спряталась за тучи, и начал моросить мелкий дождик.
— Здесь все время моросит, — сказал священник Гюто. — Когда я жил в Сафата, то иногда ходил через горы в Апиа. В определенном месте можно было обозначить границу дождя — в Апиа светило солнце, а на южном побережье лил дождь.
Отец Уто, как называли самоанцы Гюто, провел в небольшой деревеньке в джунглях одиннадцать лет. Он приехал туда прямо из Франции молодым, энергичным, но едва знающим самоанский язык. Священнику пришлось пережить немало тяжелых минут, прежде чем он привык к местным обычаям, людям, наблюдавшим за ним, одновременно доверчивым и подозрительным, и к великому одиночеству. Целые мили бездорожья отделяли его от ближайших поселений европейцев.
— У меня, конечно, не было ни автомобиля, ни даже велосипеда. К тому же он был бы бесполезен в лесу, через который с трудом может пройти человек. Я ходил к прихожанам пешком или, если удавалось, ездил на лошади. Мой конь был красивым и умным животным и очень ко мне привязался. Каждый день утром, во время завтрака, он просовывал морду в комнату и толкал меня в плечо, требуя сахара. Но у него был один недостаток — быстрая смена настроения. Он мог понести безо всякой причины, и нужно было хорошо знать его, чтобы в этот момент не потерять управления. Как-то приехал в Сафата один священник из Апиа, очень приятный, но из тех людей, которые все знают и все умеют. Ему захотелось прокатиться на лошади. Я его предупреждал, просил, чтобы он был осторожен. Все без толку. Я как раз был на богослужении, когда услышал крики, призывы на помощь и топот ног. Произошло несчастье — конь понес, священник свалился на землю и сломал ногу в двух местах, а в окрестностях ни больницы, ни врача, ни даже санитарки. Нужно было как можно быстрей перевезти больного в Апиа. Сначала я подумал везти его на лошади, но испугался, что как бы еще чего-нибудь не случилось. Да он бы и не вытерпел боли при такой тряске. Можно было идти пешком прямо через горы, однако чрезвычайно трудно нести тяжелого, взрослого мужчину столько миль. Оставалось море. Я положил больного в каноэ, и вместе с верным самоанцем мы поплыли в Лефага. Никогда не забуду этой поездки. Священник каждую минуту терял сознание. Казалось, я не довезу его живым. В Лефага удалось достать автомобиль, и все кончилось благополучно.
На дороге появились люди. Все больше темных фигур семенило по обочине шоссе на юг, в сторону Саламуму. Некоторые несли на плечах самоанские каноэ, которые называются паопао. Том крикнул что-то группе мужчин, которых мы обгоняли. Священник остановил автомобиль, и к нам мгновенно вскочило восемь человек, а трое вскарабкались на крышу. Стало тесно, как в варшавском трамвае в часы пик. Мы тронулись дальше.
— Как шли дела вчера? — спросил Том одного из пассажиров. — Много показалось палоло?
— Было немного, но сегодня должно быть больше.
— В первый день на поверхность всплывает немного червей, — рассказывал Том. — Только на вторую ночь начинается настоящий лов. Поэтому столько людей и направляется в Саламуму.
Саламуму приветствовало нас проливным дождем. Наши пассажиры оказались бесценными проводниками, так как места лова находились далеко за деревней. Дорога кончилась, и мы въехали в тропический лес, который, по крайней мере для меня, с любой стороны выглядит одинаково. Тучи закрыли звезды, а шум моря полностью заглушил шум дождя, стучавшего по крыше кабины. Я не смогла бы даже определить стороны света. «Лендровер» каким-то чудом все же ехал и находил в чаще дорогу, спускался в глубокие овраги, подскакивал на камнях, разрывал спутанные ветви, переваливался
— Тауматау, тауангавале, лума!(Направо, налево, прямо!)
После получаса такой езды мы оказались вдруг на небольшой полянке. За деревьями в свете фар поблескивало море. На пляже сидели, лежали, прохаживались толпы людей. Некоторые спали на песке, прикрывшись уголками лавалава. Дождь моросил беспрерывно.
— Это хорошо, палоло любит дождь, — сказал священник Гюто.
Я застучала зубами и почувствовала глубокое отвращение к этим капризным червям. Мы сели на влажный песок. Моя лавалава тотчас же промокла, и вода холодными струйками начала стекать по спине. Том бродил по морю и высматривал первых червяков. Было темно — хоть глаз выколи. Только ежеминутно вспыхивали огоньки электрических фонариков, так как факелы давно уже погасли па дожде. Несколько каноэ качалось в лагуне. Вдруг далеко на рифах раздался крик:
— Палоло!
Вся толпа кинулась в воду.
Выбраться в открытое море в Саламуму исключительно трудно. Полоса рифов проходит недалеко от берега, причудливо изрезанного и загроможденного черными скалами вулканической лавы. Скользкие валуны кольцом окружают маленькие озерца морской воды и далеко выступают в океан.
Вооружившись необходимым реквизитом для ловли палоло, мы бросились в воду. «Бросились», разумеется, в переносном смысле, так как стоило нам пробежать несколько метров по песку, как дальше мы (то есть священник Гюто, муж и я) должны были уже ползти. Том и остальные самоанцы мчались по скалам, перескакивая с камня на камень, иногда соскальзывая в кипящую воду, будто их нес по воздуху ковер-самолет. И все-таки трудно поверить в то, что на свете существует что-либо более скользкое, чем скалы Саламуму. Альпинисты, штурмующие скалистую гору, не могли сравниться с нами, когда мы вползали на голый каменный пригорок.
На нас, наверное, смешно было смотреть: я со своей куриной слепотой ощупывала вокруг выпуклости и впадины, опираясь при этом на сито для ловли палоло как на палку, и, конечно, всякий раз попадала в неожиданно подвернувшуюся расщелину, что приводило к печальным последствиям для открытых частей тела. Падре осторожно передвигался в сидячем положении, и это благодаря утолщению фигуры в области пояса обеспечивало ему максимальную устойчивость. Збышек справился с задачей лучше нас всех, но и он заработал несколько синяков и царапин. Мы еще только доползли до воды, а Том был уже далеко на рифах. Я догнала его, не обращая уже внимания на волны. У меня было столько ушибов и синяков, что я перестала переживать за порванную лавалава, за сандалии, которые унесло море. Я хотела палоло. Много палоло. А палоло не было. Показался один, другой червяк и — конец. Сотни людей в полной тишине погружали сита под наступающую волну и при свете фонаря сосредоточенно осматривали сетки. Червей не было.
Ливень перешел в мелкий дождичек. Потом совсем перестал. И вот, когда я уже потеряла надежду, на светлом фоне сетки увидела темного, длиной в несколько сантиметров, извивающегося червяка.
— Палоло! У меня палоло! — крикнула я.
Осторожно переложила я существо, похожее на глиста, в красивую корзину, сплетенную из пальмовых листьев матерью Тома и обмотанную лавалава. Хоть я ничего там не заметила, но в ней уже лежали два червяка, пойманные священником Гюто, и три — Томом. Снова я почувствовала запах бензина, но не стала задумываться над этим. С удвоенной энергией я черпала воду ситом, но все было напрасно. Мы уже час сидели в море, когда небо на востоке порозовело.
— Уже поздно, — сказал Том, — палоло исчезает перед восходом солнца.
Озябшие, мы медленно вышли на пляж. Вместе с нами шли толпы самоанцев. Все несли пустые корзины, и, хоть некоторые из них добирались из своих дальних деревень до Саламуму много часов, никто не проявлял ни недовольства, ни усталости. Иначе это было бы не фаасамоа. А палоло всегда был и будет — через год, через сто лет.
— У нас шесть червей, — сказал священник Гюто, — можешь их законсервировать в банке со спиртом.