Архитектор снов
Шрифт:
…и вышла в сад. Здесь осень уже подпалила листву красным и желтым цветом. Холодный туман висел в воздухе. Майя осмотрелась, прислушалась. Странный тихий шум доносился со всех сторон – едва различимые шепоты, шорохи и вздохи… Возможно, ветер извлекал эти звуки, таская опавшую и высохшую листву по земле. Майя сделала несколько шагов по аллее, как вдруг услышала:
– Майя, постой. Майя, куда ты?
Голос был тихим и отчетливым. К нему эхом примешивались другие голоса.
– Кто здесь? – прошептала Майя.
– Майя, не бойся, это мы.
– Кто здесь? Кто?!
Ей что-то почудилось за спиной и она резко обернулась. Никого. Только темный строй стволов засыпающих деревьев. И опять, словно кто-то тронул ее сзади за плечо. Майя
На кушетке, разрываясь, звонил телефон. Майя со стоном приподнялась. Все тело болело, телефон не унимался. Она поймала прыгающую от вибрации трубку.
– Алло, – хрипло произнесла она. – Кто это?
В трубке откуда-то очень издалека возник голос Зинаиды. Он был похож на далекий шум, который становился голосом, только достигнув Майиного уха. Хотя, может, так казалось со сна.
– Вы мне звонили? – спросила Зинаида. Майя секунду подумала.
– Нет. Подождите… – поспешила она добавить, чувствуя, что сейчас разговор прервется. – У вас голос какой-то странный. Что-то случилось?
На самом деле голос Зинаиды вовсе не казался Майе странным. Ей просто не хотелось так быстро заканчивать этот случайный разговор и отпускать ее.
– Алло? – Майю тревожила тишина в трубке.
– Варя умерла, – раздалось на том конце провода.
Она могла поклясться – сейчас это не был голос Зинаиды.
…Майя проснулась и со стоном приподнялась на скамейке. За окнами особняка уже насупила ночь. Потрескавшиеся стены и потолки сомкнулись над Майей и приблизились к ней в темноте. Она потерла лоб, села, свесила ноги со скамейки.
– Прекрасно, – простонала она, – теперь я хочу в туалет!
Вернувшись с кладбища, Карина закрылась в своей квартире, отключила телефон, задернула шторы и пустила везде воду. Нет, она совсем не хотела утонуть или затопить весь дом. Звук льющейся воды отказывал магическое влияние на нее. Не то чтобы он ее успокаивал, скорее гипнотизировал и погружал в состояние бесчувствия. Все эти дни, бродя по квартире с бутылкой водки, Карина слушала, как из кранов изливаются реки и водопады, и пыталась хоть ненадолго ощутить внутри пустоту. Тщетно. Там все болело, словно от свежих ран.
Ей было всем сердцем, всей душой жаль Антона. Хотя нет, ей было жаль себя. Или все-таки его? Или она опять столкнулась с тем, что не в ее власти было изменить случившееся и оставалось только смириться? А смириться было невозможно.
Карина не была религиозна, она попробовала молиться на карандашный рисунок Пикассо, который весел у нее в квартире, но ничего не вышло. Через пару минут она начала выть и кидать стакан в стену, проклиная и бога, и дьявола, и Пикассо, и себя. Она была скептиком и не верила ни в одну из теорий жизни после смерти. Однажды знакомый врач, который лечил ее отца, сказал: «О чем мы говорим, Карина Матвеевна. Отключите мозг, и что вы получите? Тьму. И никакого бессмертия души». Через месяц после второго инфаркта отец умер, и Карина поняла, что происходит после смерти. Ничего. Лицо отца скрылось под крышкой гроба, гроб приняла равнодушная яма в бесчувственной земле на кладбище.
На этих похоронах Карина смотрела на происходящее и не понимала, зачем она принимает участие в отработанном до мелочей ритуале. В ее душе кипел протест. Отчего ее горе должно было быть унижено этой формой, одной на всех! Формой, которая никакого отношения не имела ни к ней, ни к ее отцу, ни к их чувствам, ни к ее таким холодным сейчас слезам. Почему она должна была принимать измученное тело из морга, зачем был этот медленный кортеж, а потом все притащились на кладбище и стояли здесь, скорбно свесив носы? Может быть, именно так смерть и получила свои права? Втерлась в наши ряды и заняла здесь свое место? Может быть, если бы ее протокол был нарушен и все начали бы делать нечто совершенно несуразное– петь, танцевать, кричать, прыгать, целоваться, бросать цветы в воздух– все пошло бы иначе? Веселье спугнуло бы вечную старуху с косой, и, поняв, что ее никто не принимает всерьез, она отступила бы? И отец встал бы из гроба и захохотал, осмотрев себя и свой костюм, сделанный без всякой заботы о тыльной части?…
Горло Карины терзал спазм. Человек, который был частью ее жизни, который столько лет обнимал ее, слушал, советовал, переживал, горевал, гордился, сокрушался, который был напитан ею, связан с ней неразрывно, без движения лежал в этом неудобном узком ящике. Он не был похож на ее отца, он был похож на предмет, изображающий ее отца. А она должна была делать вид, что это все еще он, с его большими теплыми ладонями и спокойным голосом.
Тогда, стоя у его гроба, Карина увидела живую кровь. Внезапно, оглушенная своим горем, она провалилась куда-то в неведомые сферы и обнаружила, что в ее теле, как и телах собравшихся вокруг могилы, бьется и пульсирует горячая, спешащая по каналам сосудов, алая живая кровь. Тело отца лежало пустым. Его кровь свернулась. Его жизнь ушла.
И тут Карина закричала. Просто подняла голову и страшно, протяжно завыла, не задумываясь о приличиях и о том, как это выглядит со стороны. Она была не здесь, не с ними всеми. Но она не была и с отцом. Она не видела берега в молочном, плотно обступившем ее тумане отчаяния и не знала, куда плыть, о чем думать, как унять это невыносимое животное горе. Карина не чувствовала – чуяла, что вместе с отцом умерла она сама, та, что всегда жила в нем, в его мыслях, заботах и воспоминаниях.
Майя тогда стояла рядом. Смотрела в гроб. В ее глазах не было боли. В ее глазах было любопытство. Карина в первый и единственный раз поймала себя на том, что ненавидит сестру. Ее собственное сердце рвалось. Сердце Майи было пусто…
Гроб опустили в яму и засыпали землей. И когда все исчезло под свежим холмом, Карина успокоилась. С тех пор она не боялась ни жить, ни умирать. Это несколько испортило ее характер, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Ей казалось, что теперь она готова к неизбежному…
Сейчас Карина выла оттого, что считала себя виноватой в смерти бывшего мужа. Она понимала, что Антон что-то нашел. Это подпорченное и в довершении всего пропавшее в электронных сетях письмо было ответом на вопрос, с которым она пришла к нему. Смутные догадки и предчувствия донимали ее. Но пока горе было сильнее страха. Она пила водку за закрытыми шторами своей квартиры, ориентируясь не на время суток, а на приступы отчаяния. Иногда то ли от усталости, то ли от избытка алкоголя, то ли от звука льющейся воды ее отпускало, она падала на пол и засыпала. Просыпалась, выла, и только влив в себя новую порцию обезболивающего, успокаивалась…
Тогда, сразу после смерти отца, скончалась одна женщина. Совсем еще молодая, здоровая и жизнерадостная, она ушла из жизни мгновенно. Если есть чудо рождения, то это было чудо смерти. Друзья и близкие опять собрались на кладбище и со страхом заглядывали в гроб. Умелые руки, уважая пол усопшей, украсили ее впавшие щеки живым румянцем, придали умершей коже нежный тон, тронули кармином губы, тушью – навсегда сомкнутые ресницы. Все эти женские ухищрения, такие уместные в жизни, были пугающими в смерти. Но еще страшнее этого ненужного в темноте могилы грима (кого там соблазнять – неразборчивого червя, готового на все и всех?) было другое – никто, никакой умелец не смог бы сложить лишенные жизни мышцы в ту улыбку, которая не застыла – играла на ее лице. Эта покойница была счастлива. Счастлива уйти из жизни, счастлива оказаться там, куда совсем недавно отправился ее муж. «Счастлива оставить меня одну», – думала Карина, стоя над вторым гробом. Женщина, лежащая в нем, была ее мать. Карина с такой злостью швырнула ком земли на эту крышку, что многие в толпе переглянулись. Но ей было все равно…