Архив Шамбала
Шрифт:
«Безусловно. Но, уверяю вас, риска тут нет».
Испытание проводили в архангельских лагерях, куда Росохватский приехал в сопровождении Андрея Маслова.
Отобрали девять человек, с которыми Гордей работал по двенадцать часов в сутки, вытребовав для них невиданную привилегию — спать после обеда. Уложив всех в постели, он распевал какую-то заунывную мелодшо со словами на незнакомом языке и все время что-то бубнил.
Через два месяца профессор попросил Маслова пригласить Бокия.
Всех девятерых, будто бы прибывших в новой партии, поместили в барак к уголовникам. Целый вечер «новички» разговаривали то с одним из них, то с другим.
После отбоя им устроили «прописку». Но девять человек встали плотной группой плечом к плечу. Стояли стеной и продолжали разговаривать. Так прошло три часа. Наконец «авторитету» Маркелу, который свой первый срок получил еще в девятнадцатом веке, все это надоело, и он скомандовал «обновить».
Одни из новичков вскинул вверх левую руку. Потом медленно опустил ее на уровень глаз, поймав взгляд Мар-кела. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу. Лицо уголовника смягчилось, глаза подобрели, губы перестали сжиматься — казалось, сейчас он улыбнется. Но вместо этого он вдруг застонал, схватился за грудь и рухнул на пол.
Сквозь испуганную толпу протиснулся тот новенький, который играл в «гляделки» с Маркелом, присел рядом с вором, попросил освободить пространство — дышать человеку нечем, — и наклонился над лежащим, глядя в упор на его лицо.
Когда через несколько минут «авторитет» открыл глаза, новенький, наклонившись к его уху, что-то шепнул. Маркел, ошеломленный, еле встал на ноги, дошаркал до кровати, сел и произнес:
«Спать пора. Люди с дороги».
Следующий день начался с того, что вновь прибывшие, как и положено, отправились на работу. Никто из уголовников, конечно, не знал, что новичков увели таежной тропой в отдельно стоящий домик, где с ними продолжал работать Росохватский.
Вечером же они, как и накануне, снова стали переходить от человека к человеку, обмениваясь какими-то непонятными фразами.
Так прошло несколько дней, а потом случилось невероятное: уголовники вышли на работы!
Посмотреть на этакое чудо повалило начальство из других лагерей, из Москвы, но всем объясняли, что работающие урки — просто последствия правильно проводимой работы по перевоспитанию социально отсталого уголовного элемента, и ничего более.
Приезжал Бокий, хвалил. Потом, отправив всех, спросил, будто шутя, понизив голос:
«Ну, а восстание таким образом можно поднять? Бунт заключенных, например?»
Выслушав ответ: «Конечно, можно. Какая разница? Процессы-то в подсознании происходят те же самые», — он кивнул, пообещал подумать насчет того, чтобы перевести Росохватского в Ленинград, поближе к семье.
Потом, будто нехотя, попросил прикинуть план работы по «имитации восстания». Но план этот не взял: пусть профессор думает, что Бокий о нем забыл.
Восстание заключенных организовали в Забайкалье. Там лагеря изобиловали «местным материалом» — бывшими колчаковцами и белогвардейцами. Хотя какие уж там «колчаковцы»! Крестьяне, взявшие в руки оружие, чтобы защитить свой дом, семью, хозяйство. Но, если таким образом рассуждать, виноватых вообще не найти…
Главная же цель «опыта» заключалась в том, чтобы сменить лагерное начальство: очень уж укрепился товарищ Ягода в последнее время — баланс нарушается.
Известие о восстании каким-то образом все-таки связали с необычным поведением уголовников из «эксперимента» Росохватского. Профессора поместили в карцер, допрашивали, но он занял круговую оборону, повторяя то, что «пело» само лагерное руководство месяц назад: «Поведение уголовников, вставших на путь перевоспитания, основано на правильной методике работы с ними». Так что предъявить что-то конкретное ему так и не смогли.
Еще дней через десять появился Маслов, молча снял Гордея с работы, вернул в лабораторный корпус. Ночь Ро-сохватский провел с той же симпатичной женщиной из обслуги, а утром Маслов приказал собрать все материалы исследований, переодеться в гражданское платье — и увез его в Ленинград.
Там профессора уже ждала любимая жена и не менее любимая работа. Не институт, конечно, но большая лаборатория, подчинявшаяся лично товарищу Бокию Глебу Ивановичу. И отказа ни в чем Росохватский не знал.
А Бокию надо было спешить. Нехорошо все-таки получилось с Туманом Цыбикжаповым, но тот сам виноват. Ведь просили ж по-человечески: отдай ты эту старинную вещицу, тебе она все равно не понадобится! Отдал бы — жил до сих пор. А так что? Ни себе, ни людям.
Ну, ничего, если у Росохватского все пойдет так же, как прежде, может, и сотворит профессор что-нибудь совершенно новое взамен утраченного…
— Вот такая история, друг мой, Игорь. Все остальное обдумывайте сами, — закончил рассказ Льгов и посмотрел на часы.
— Что тут «обдумывать», когда так много прорех? — усмехнулся Корсаков. — Обдумывать — это от слова «ум», а умы бывают трех родов: один все постигает сам; другой может понять то, что постиг и объяснил ему ум первого типа, а третий только отдает команды частям тела, но сам ничего не постигает и постигнутого другим понять не может.
— Извините, но третьего рода — это не ум, а мозг как анатомический элемент. И не кокетничайте попусту, — попросил Льгов. — А сейчас вот что…
И, к немалому удивлению Корсакова, гость начал излагать, как по писаному, план хитроумной операции.
Закончив, он наскоро забросал Игоря «вопросами по пройденному материалу» и стал собираться.
— Как же вы сейчас пройдете мимо этих?.. — пробовал отговорить старика Корсаков.
— Интеллект всегда выше примитива, — ухмыльнулся Льгов.
Уже в прихожей он шлепнул себя по лбу:
— Я ведь совсем забыл, что обещал вам имя того паренька — азиата, который интересовался и свитками, и работами Росохватского, помните?
— Конечно.
— Так вот, зовут его Баир Гомбоев. Запомните? И не волнуйтесь за меня.