Архив Троцкого (Том 3, часть 2)
Шрифт:
Третьей составной частью марксизма является установление системы законов капиталистического хозяйства. «Капитал» Маркса[551] является применением исторического материализма к области человеческого хозяйства на определенном уровне его развития, как исторический материализм в целом является применением материалистической диалектики к области человеческой истории.
Русские субъективисты, т. е. эмпирики идеализма и его эпигоны, признавали вполне компетентность и правомочность марксизма в области капиталистического хозяйства, но отрицали его правильность для других сфер общественной жизни. Такое расчленение основано на грубом фетишизме самостоятельных и однородных исторических факторов (экономика, политика, право, наука, искусство, религия), создающих ткань истории путем своего сочетания друг с другом подобно тому, как химические тела создаются сочетанием самостоятельных и однородных элементов. Но, не говоря уж о том, что материалистическая диалектика восторжествовала и в химии над эмпирическим консерватизмом Менделеева[552], доказав взаимопревращаемость химических элементов — исторические факторы не имеют ничего общего с элементами в смысле однородности и устойчивости. Капиталистическая экономика сегодняшнего дня опирается на технику, которая ассимилировала
Таким образом, только бездарный эклектизм может отделять марксистскую экономику от исторического материализма. Но было бы в то же время совершенно неправильным попросту растворять экономическую систему Маркса в его социологической или, говоря старым языком, историко-философской теории. В отношении исторического материализма Маркс и Энгельс установили основные элементы метода социального исследования и дали ряд высоко научных, хотя эпизодических по объему и чисто памфлетических по форме образцов своего нового метода в применении к отдельным, главным образом революционным, кризисным периодам истории (крестьянская война в Германии, 1848—[18]51 во Франции[554], Парижская коммуна и пр.). Все эти произведения являются гениальными иллюстрациями доктрины, а не ее законченным применением. Только в области хозяйственных отношений Маркс дал, хотя технически и не законченное, но теоретически наиболее завершенное применение своего социологического метода — в одном из самых совершенных, вернее, самом совершенном продукте познающей мысли, в «Капитале».
Вот почему марксову экономику нельзя не выделять в качестве третьего элемента марксизма.
Сейчас нередко можно читать о марксистской психологии, марксистском естествознании и пр. Все это выражает гораздо больше пожелания, чем осуществления, подобно, например, речам насчет пролетарской культуры и пролетарской литературы. Чаще всего такие формулировки прикрывают ни на чем еще серьезно не основанные претензии. Было бы ни с чем не сообразным включать дарвинизм или менделеевскую периодическую систему элементов в область марксизма, несмотря на их внутреннюю связь. Можно не сомневаться, что сознательное применение материалистической диалектики в области естествознания при научном понимании воздействия классового общества на задачи, объекты и методы естественнонаучного исследования чрезвычайно обогатит естествознание, во многом перестроит его, откроет новые связи, отведет ему новое место в нашем миропонимании. Когда появятся такого рода новые труды, составляющие эпоху в науке, можно будет, может быть, говорить о марксистской биологии или психологии. Хотя, вернее всего, эта новая система будет носить и новое имя. Система марксизма вовсе не претендует на абсолютное значение, она сама отдает себе отчет в своем исторически переходящем значении. Одно лишь сознательное применение материалистической диалектики ко всем научным областям подготовляет и подготовит элементы преодоления марксизма, которое будет диалектически, в то же время, его высшим торжеством. Из зерна поднимется стебель, а на нем разовьется колос ценою смерти семенного зерна.
Марксизм сам по себе есть исторический продукт, таким его и надо брать. И этот исторический марксизм включает в себя три основных элемента: материалистическую диалектику, исторический материализм и теоретико-критическую систему капиталистического хозяйства. Эти три элемента мы имеем в виду, когда говорим о марксизме, по крайней мере, когда законно говорим о нем.
Остается третий элемент марксизма, именно, его экономическая система. Это единственная область, в которую историческое развитие после Маркса и Энгельса внесло не только новый фактический материал, но и некоторые качественно новые формы его. Мы имеем в виду новую ступень концентрации и централизации производства, обращение кредита, новые взаимоотношения между банками и промышленностью и новую роль финансового капитала и его монополистских организаций. [Нельзя] говорить по этому поводу, однако, об особом марксизме эпохи империализма. Единственное, что можно тут сказать, и притом с полным правом, это что «Капитал» Маркса нуждался в дополнительной главе или целом дополнительном томе, вводящем в общую систему новообразования империалистской эпохи. Не надо забывать, что значительную часть этой работы выполнил, например, Гильфердинг в своем «Финансовом капитале», написанном, к слову сказать, не без влияния того плодотворного толчка, который революция 1905 года дала марксистской мысли Запада. Никому, однако, не придет в голову включать «Финансовый капитал» в систему ленинизма, даже если удалить из работы Гильфердинга столь явственные в ней элементы псевдомарксизма, которые из географической вежливости называются австромарксизмом[555]. Самому Ленину никогда, разумеется, не приходило в голову, что его превосходная брошюра об империализме[556] представляет собою теоретическое выражение ленинизма как особого марксизма империалистской эпохи. Можно себе представить те сочные эпитеты, которыми Ленин наградил бы авторов такого рода определения.
Если мы не находим, таким образом, ни новой материалистической диалектики, ни нового исторического материализма, ни новой теории ценности «эпохи империализма и пролетарской революции», то какое же содержание надлежит вкладывать в сталинское определение ленинизма, которое канонизировано как официальное определение? Сама по себе канонизация этого смысла не раскрывает, ибо канонизация теоретических определений чаще всего необходима тогда, когда, по слову Фомы Аквинского[557], приходится верить, ибо это абсурд.
Может быть, изменилась система исторического материализма. Где это изменение нашло свое выражение? Не в бухаринскои ли эклектике, преподносимой под видом исторического материализма? Но, ревизуя Маркса, на деле Бухарин даже не отваживается признаться открыто в покушении на создание новой историко-философской теории, адекватной эпохе империализма. В конце концов бухаринская схоластика адекватна только ее творцу Лукач[558] сделал более смелую принципиальную попытку преодолеть исторический материализм. Он сделал попытку объявить, что, начиная с октябрьского переворота, означающего энгельсовский скачок из царства необходимости в царство свободы, исторический материализм отжил свой век, перестав быть адекватным эпохе пролетарских революций. Но над этим по меньшей мере преждевременным открытием мы дружно смеялись вместе с Лениным. Это открытие было сделано достаточно рано, да еще при жизни Ленина, что дало ему возможность весело посмеяться, и нам вместе с ним.
Но если Сталин, Зиновьев и Бухарин не усвоили себе теории Лукача, от которой, вероятно, успел давно отказаться ее автор, то что же, собственно, они имеют в виду?
По существу дела, выделение под именем ленинизма особого марксизма империалистской эпохи понадобилось для ревизии марксизма, против которой Ленин действительно боролся всю свою жизнь. Поскольку центральной идеей новейшей ревизии является реакционная идея национал-социализма (теория построения социализма в отдельной стране), постольку необходимо было доказать или, по крайней мере, провозгласить, будто ленинизм, в противовес марксизму доимпериалистической эпохи, занял новую позицию в этом центральном вопросе марксистской теории и политики. Мы уже слышали, что Ленин будто бы открыл закон неравномерного развития, о котором во времена Маркса и Энгельса не могло быть и речи. Но это и есть тот самый абсурд, веры в который от нас требуют Фомы Аквинские наших дней. Остается только совершенно необъяснимый [факт, что Ленин] ни разу и нигде не отмежевался в этом центральном вопросе от Маркса и Энгельса и не противопоставил свой «марксизм империалистской эпохи» «марксизму просто». Между тем, Ленин знал Маркса несколько более солидно, чем его эпигоны. Ленин не выносил органически никакой недоговоренности и неясности в вопросах теории. Ему была свойственна та высшая честность теоретической совести, которая в отдельных своих проявлениях недостаточно вдумчивому человеку может показаться педантизмом. Свои текущие идейные счета с Марксом Ленин вел с той тщательностью, которая в одинаковой мере характеризовала и могущество его собственной мысли, и благодарную признательность ученика. И вот оказывается, что в центральном вопросе о международном характере социалистической революции Ленин совсем будто бы не заметил своего разрыва с доимпериалистическим марксизмом или, что еще хуже, заметил и держал про себя в секрете, очевидно, в надежде на то, что Сталин достаточно своевременно разъяснит эту тайну благодарному человечеству. Сталин так и сделал, создав в нескольких невразумительных строках марксизм эпохи империализма, который и стал ширмами той бесшабашной ревизии Маркса и Ленина, свидетелями которой мы являемся в течение последних шести лет.
Но, как мы видели уже из приведенной выше цитаты, у нашего теоретика есть и другое определение ленинизма, которое он считает «точнее», именно: «Ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности». Однако это уточненное определение еще более компрометирует и без того безнадежное определение.
Если ленинизм есть «теория пролетарской революции вообще», то чем же является марксизм? Маркс и Энгельс впервые возвестили о себе полным голосом миру в «Манифесте коммунистической партии» в 1847 г.[559] Что же иное представляет собою этот бессмертный документ, как не манифест «пролетарской революции вообще»? Можно с полным основанием сказать, что вся дальнейшая теоретическая деятельность великих друзей была комментарием к Манифесту. Катедер-марксисты[560] пытались, под знаком «объективизма», отделить теоретический вклад Маркса в науку от его революционных выводов. Эпигоны Второго Интернационала пытались превратить Маркса в дюжинного эволюциониста. Ленин всю жизнь боролся с теми и другими за подлинный марксизм, т. е. «теорию пролетарской революции вообще; теорию диктатуры пролетариата в особенности». Что же в таком случае означает противопоставление марксизму теории ленинизма?
Без противопоставления немыслимо выделение самостоятельной теории ленинизма: противопоставление есть основа всякой классификации. Мы уже сказали, что единственным серьезным оправданием такого противопоставления, — оправданием, которое является по существу наиболее убийственным его осуждением — является национал-социалистическая ревизия марксовой «теории пролетарской революции вообще, теории диктатуры пролетариата в особенности». Смелее всех высказывался об устарелости марксизма Сталин, по крайней мере в первые «медовые» месяцы новой теории, когда оппозиция еще не проткнула своей критической иглою этот надутый коровий пузырь.
Различие исторических призваний и индивидуального склада как нельзя лучше выражается в двух стилях. Известно, какую гигантскую печать наложил поистине олимпийский стиль Маркса на всю марксистскую литературу до наших дней. Выправляя дряблый стиль Бернштейна[561], Энгельс внушал ему, что если не все мы можем писать стилем Маркса, то все мы должны стремиться приблизиться к нему. Превосходный стиль Энгельса, ясный, четкий, мужественный, жизнерадостный, находился под несомненным влиянием марксова стиля, будучи, однако, скупее и экономнее его. Незачем говорить, какое влияние стиль Маркса непосредственно через Энгельса оказал на Плеханова, который эти стилистические заимствования прививал к национальному стволу, к литературной традиции Белинского[562], Добролюбова[563] и Чернышевского[564] с ее расплывчатой повествовательностью. Из более молодых марксистов под определенным влиянием Маркса сложился стиль Парвуса и Розы Люксембург. Стиль Каутского есть скорее отсутствие стиля. И в силу обратной теоремы Юффона[565] это знаменует собой отсутствие личности. «Финансовый капитал» Гильфердинга тщится изо всех сил приблизиться по стилю к «Капиталу» Маркса. Но это не стиль, а имитация, хотя и очень умелая.