Архив Троцкого (Том 3, часть 2)
Шрифт:
Сопоставляя однажды Ленина с Марксом, я сказал, что если Маркс вошел в историю как автор «Капитала», то Ленин — как «автор» Октябрьской революции. Эта бесспорнейшая из всех мыслей не только была оспорена, но и заподозрена в намерении умалить (!) роль Ленина в октябрьском перевороте. «Как, — восклицали критики в порыве штатного возмущения,— Ленин только автор? Значит, выполнял революцию кто-то другой?» Сразу нельзя было понять, в чем соль негодования. Но затем пришло озарение: слишком многие из нынешних вершителей судеб выступают в качестве «авторов» статей и речей, которые на деле написаны другими.[573]
Что такое диктатура пролетариата? Это известным образом организованное соотношение классов, которые, однако, не остаются неподвижными, а изменяются материально и духовно, изменяя тем самым свое соотношение, т. е. ослабляют или укрепляют диктатуру пролетариата. Это для марксиста. А для бюрократа диктатура есть некоторый самодовлеющий фактор или метафизическая категория, стоящая над реальными классовыми отношениями и в самой себе заключающая все необходимые гарантии. В довершение каждый отдельный бюрократ склонен рассматривать диктатуру как ангела-хранителя, стоящего за его креслом.
На метафизическом понимании диктатуры построены все рассуждения о том, что так как у нас диктатура пролетариата, то крестьянство не может дифференцироваться, кулак не может возрастать, а поскольку возрастает, то будет врастать в социализм. Словом, из классового взаимоотношения диктатура превращается в самодовлеющее начало, по отношению к которому хозяйственные явления являются только некоторой эманацией. Разумеется, ни один из бюрократов не доводит этой своей системы до конца: для этого они слишком эмпиричны и связаны вчерашним днем. Но именно в этом направлении движется их мысль, на этом пути надо искать теоретические источники их ошибок.
Марксизм шел через теорию факторов к историческому монизму. Процесс, который мы наблюдаем сейчас, имеет регрессивный характер, ибо означает движение от марксизма к метафизической олигархии факторов.
Попятные движения в формальных рамках марксизма бывали уже десятки раз. Под видом критики, обновления и дополнения на самом деле подносили до сих пор возврат к домарксовским теоретическим воззрениям, которые были сознательно и в боях преодолены марксизмом. Такого рода открытая ревизия имеет, однако, место далеко не всегда. Да и она должна быть подготовлена предварительными саперными работами, производимыми чаще всего под давлением эмпирических потребностей, а не теоретически осознанных целей.
Когда оказалось, что фашизм пошел на убыль, а социал-демократия — вверх, вопреки всем прогнозам Политбюро и Коминтерна, зато в полном согласии с диалектикой классовых отношений, Сталин отступил на следующую линию своих теоретических окопов. «Неверно,— поучал он меня,— что фашизм есть только боевая организация буржуазии. Фашизм не есть только военно-техническая категория(?!). Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма» (там же).
Марксистское положение о том, что и фашизм и социал-демократия являются в последнем счете политическими орудиями буржуазии, приспособленными для разных периодов в ее борьбе, Сталин превращает в вульгарное и ложное отождествление фашизма и социал-демократии, снимая тем самый вопрос об изменениях политической обстановки и о причинах ослабления германского фашизма и нового роста социал-демократии.
И так во всем. Любую статью или речь Сталина можно расчленить на ряд независимых друг от друга общих мест, расположенных в порядке случайной последовательности. Оттого Сталин так любит нумерацию перечислений. Почтенные арабские знаки должны закрепить отсутствие логической последовательности, которую можно обосновать только на анализе диалектических связей.
Когда, в противовес буржуазной публицистике и ее подголоскам в нашей печати, в том числе и Сталину, который назвал Англию «помощницей» Соединенных Штатов, я доказывал, начиная с 1921 и особенно с 1923 года, что международные отношения будут в ближайший период определяться не «англосаксонским сотрудничеством», а, наоборот, непрерывным ростом англо-американского антагонизма, Сталин, выждав, когда этот факт стал ясен для последнего буржуазного репортера, признал в конце 1924 г. «новое противоречие — между Америкой и Англией», но тут же он глубокомысленно стал поучать меня, что это не означает ликвидации всех остальных противоречий. «Несомненно,— писал он,— что Англия по-старому будет углублять антагонизм между Францией и Германией для того, чтобы обеспечить свое политическое преобладание на континенте. Несомненно, что Америка, в свою очередь, будет углублять антагонизм между Англией и Францией для того, чтобы обеспечить свою гегемонию на мировом рынке. Мы уже не говорим о глубочайшем антагонизме между Германией и Антантой» (Большевик, 1924, № 11).
Из марксистского положения об обострении империалистических противоречий Сталин сделал плоское общее место, попытавшись направить его против моего конкретного анализа. Ему чуждо понимание того, что все противоречия не могут обостряться одновременно, ибо одни неизбежно питаются за счет других. Так, обострение антагонизма с Америкой привело к смягчению противоречий между Англией и Францией. Но Сталин нумерует противоречия вместо того, чтобы рассматривать их в их гибкой материальной связи. Диалектика же есть прежде всего наука о связях.
Еще на Пятом конгрессе, т. е. в середине 1924 года, мировая роль Соединенных Штатов игнорировалась полностью. Уже совершенно бесспорно обнаружившаяся к тому времени тенденция всей политики американского капитала — «посадить Европу на паек» — объявлялась злостным измышлением троцкизма. В то время начавшееся при помощи Америки возрождение европейской экономической жизни начисто отрицалось. Сталин ковылял за своими переводчиками иностранных буржуазных газет, отчасти за Зиновьевым, и безнадежно путал по каждому вопросу, чтоб на другой день начать с начала. Из-под зиновьевской духовной гегемонии Сталин стал высвобождаться по мере того, как становилось невозможным игнорировать процессы стабилизации. Можно сказать, что Сталина укрепило укрепление европейского капитала. Теперь он начал свой международный анализ с начала. Сталин всегда начинает с начала, как если б не было вчерашнего дня. Эмпиризм не умеет не только заглядывать вперед, но и оглядываться назад. Теперь Сталин писал:
«Основные страны-победительницы — Англия и Америка — возымели теперь такую силу, что получили материальную возможность не только у себя дома поставить дело капитала более или менее сносно, но и влить кровь во Францию, Германию и другие капиталистические страны... И эта сторона дела ведет к тому, что противоречия между капиталистическими странами развиваются пока что не тем усиленным темпом, каким они развивались непосредственно после войны» (И. Сталин. Троцкизм или ленинизм).
Даже в слове «еще», состоящем из трех букв, можно сделать четыре ошибки («ишчо»). Такого рода рекорды всегда привлекут к себе нашего «теоретика». Вынужденный, наконец, признать, что все мировые антагонизмы не могут обостряться одновременно, ибо и здесь действует закон неравномерности, Сталин это запоздалое признание немедленно же превращает в источник новых блужданий. «Основными странами-победительницами» он называет Англию и Америку — Англию даже на первом месте. Стабилизация оказывается у него целиком построенной на сотрудничестве этих стран. Англия у него «возымела такую силу», что не только поставила у себя дома «дело капитала более или менее сносно», но и влила кровь во Францию, Германию и пр. Все это писалось во время подготовки величайшего социального кризиса, который только знала Англия со времени чартизма[574] (угольная и всеобщая стачка). Сталин говорит уже о всеобщем смягчении мировых противоречий на основе сотрудничества Америки и Англии, тогда как на деле антагонизм этих двух стран, основной победительницы и основной побежденной[575], стал осью всей мировой политики.