Архив
Шрифт:
Я рассеянно верчу нож в руках, и вдруг замираю, пораженная. Прямо над ручкой на металле вытравлены знаки. Три линии, метка Архива. У меня сжимается сердце. Раньше это оружие принадлежало человеку из Архива — Хранителю, члену Отряда или Библиотекарю. Как оно, в таком случае, оказалось в руках Истории? Или Джексон украл его, когда бежал?
Я устало потираю глаза. Уже поздно. Я крепче перехватываю нож — может, теперь он послужит и мне. С трудом встав на ноги, я собираюсь пойти домой, как вдруг слышу музыку.
Похоже, она играла все это время. Я кручу головой во все стороны, пытаясь понять, откуда она звучит, и вижу, что над вывеской «КАФЕ» прикреплена бумажка с надписью «Скоро открытие!», нацарапанной старательным, но неаккуратным маминым почерком. Я иду к ней, но вовремя спохватываюсь, что держу в руке огромный, страшный и очень подозрительный нож. Заметив в углу кадку для пальмы, аккуратно прячу оружие. Музыка звучит громче. Я шагаю через холл, в правую дверь, спускаюсь на пару ступеней и открываю еще одну дверь. Ноты ведут меня, как хлебные крошки Мальчика-с-пальчика.
В островке света я вижу маму, согнувшуюся над полом.
И понимаю, что это не островок света. Это чистый белый камень. Мама, склонив голову, намывает пол, и я понимаю, что плитка — не блеклого серого оттенка. Это потрясающий перламутрово-белый мрамор. А одна из секций прилавка теперь сверкает белым гранитом с прожилками золота и угольно-черного. Они искрятся, как самородки в каменной породе. Радио надрывается, выплевывая нотки попсовых песенок, перемежаемые рекламой, но мама не обращает внимания ни на что, кроме губки и все разрастающейся белизны вокруг. В центре пола постепенно проступает изъеденный ржавчиной рисунок. Роза, инкрустированная камнем, лепесток за лепестком, насыщенного темно-красного цвета.
— Ого, — только и говорю я.
Мама испуганно поднимает голову:
— Маккензи, я не видела, как ты вошла.
Она устало поднимается на ноги. Сейчас она выглядит так, будто каким-то колдовским способом вобрала в себя всю пыль и грязь со стен кафе. На прилавке стоит забытый пакет с покупками. Из-за конденсата пакеты с охлажденными продуктами слиплись.
— Потрясающе, — говорю я. — Под всей этой пылью скрывается что-то восхитительное!
Мама вся сияет от радости:
— Я знаю. Здесь будет замечательно.
Радио завывает очередной песней, но я подхожу и выключаю его.
— Ты давно тут, мам?
Мама растерянно моргает: похоже, она совсем потеряла счет времени. Забыла о том, что оно имеет тенденцию идти и проходить. Она смотрит в темноту за окнами, затем на пакет с продуктами. Что-то в ней надламывается. И на мгновение я вижу настоящую ее, не электровеник с манерой улыбаться до тех пор, пока не сводит щеки. Я вижу мать, которая потеряла своего любимого маленького мальчика.
— Прости, Мак, — говорит она, вытирая лоб тыльной стороной руки. — Я совершенно утратила ощущение времени.
Я вижу ее красные натруженные руки. Она даже забыла надеть перчатки. И тут мама снова пытается улыбнуться, но на этот раз неудачно.
— Эй, все в порядке, — говорю я и ставлю корзинку с моющими средствами на прилавок, поморщившись, когда от веса сводит раненую руку. Переложив мыло в раковину, я вешаю на локоть пустую корзину.
— Пойдем наверх.
Мама выглядит очень усталой. Она хватается за пакет с покупками, но я его забираю.
— Давай помогу, — говорю я. Рука ужасно болит. — Ты голодна? Я разогрею ужин.
Мама устало кивает:
— Это было бы замечательно.
— Хорошо. Тогда пойдем домой.
Домой. Слово наждаком прокатывается по моему рту. Но заставляет маму улыбнуться настоящей, усталой улыбкой. И оно того стоит.
Я устала так, что у меня болят все кости. Но уснуть не могу.
Я нажимаю ладонями на глаза, снова и снова прокручивая схватку с Хупером, пытаясь выяснить, что я должна была сделать иначе, где ошиблась. Думаю об Оуэне, его четких, легких движениях, когда он сворачивал шею этому монстру, когда всаживал нож ему в грудь. Рука сама собой поднимается к груди, к тому самому месту, на котором для него все закончилось.
Я сажусь, тянусь рукой под кровать, и из-за остова кровати достаю спрятанный нож. Как только мама успокоилась, я вернулась в вестибюль и забрала его из тайника. Теперь он жутковато поблескивает в полумраке, три полоски хорошо видны на его хищном лезвии. Кому же он принадлежал?
Я снимаю кольцо, роняю его на одеяло и кладу ладонь на рукоятку ножа. Воспоминания гудят под моим прикосновением. Оружие легко читать, у него всегда яркое, агрессивное прошлое, отмеченное аурой насилия. Я закрываю глаза и нащупываю нить воспоминаний. Их два — более позднее, с Хупером — и я вижу себя прижавшейся к стене — и второе, с Джексоном. Но до этого нет ничего. Немая чернота. Этот клинок должен быть полон воспоминаний и эмоций, а у него будто вообще нет прошлого. Но метка на лезвии кричит о другом. Что, если Джексон не украл его? Что, если кто-то вооружил его и отпустил в Коридоры?
Я моргаю, пытаясь унять растущее беспокойство, подогреваемое черной пустотой отсутствующих воспоминаний.
Единственная хорошая новость — что этот нож теперь мой, чьим бы он ни был раньше. Я продеваю палец в отверстие рукояти и медленно прокручиваю оружие в руке. Затем перехватываю его ладонью, остановив вращение, и он с четким хлопком ложится в мою ладонь. Металлическое лезвие словно продолжает мою руку. Я довольно улыбаюсь. Это замечательный нож. Я даже готова признать, что могу сама себя им поранить и даже убить. Но когда держу его в руках, я чувствую себя увереннее. Нужно придумать, как закрепить его на лодыжке, чтобы он оставался незамеченным. У меня в голове раздается предостерегающий голос деда, но я его заглушаю.
Я надеваю кольцо и кладу нож назад, в тайник, клянясь себе, что не стану его использовать. Уговариваю себя, что он мне не понадобится. Затем мой взгляд падает на сидящего на прикроватном столике синего плюшевого медведя с очками на носу. В такие ночи я жалею о том, что не могу поговорить с Беном и облегчить душу. Мне нельзя приходить в Архив так часто. Я уже подумываю о том, чтобы позвонить Линдси, но уже очень поздно. К тому же что я ей скажу?
Привет, как прошел день?.. Чей? Мой?