Архив
Шрифт:
— «Оставь надежду всяк, сюда идущий!»
Уэсли поднимает на меня глаза и замирает, опустив книгу.
— Маккензи! — Он обезоруживающе улыбается.
— Да?
— Ты все мылом забрызгала.
Я смотрю перед собой и понимаю, что он не шутит. Мыло стекает с прилавка, покрывая пол веселыми синими лужами.
Я смеюсь, пытаясь скрыть смущение.
— Ну что ж, хуже уже не будет.
Уэсли, похоже, понравилось вгонять меня в краску. Он перегибается ко мне через прилавок и начинает рисовать пальцем мыльные узоры.
— Утонула в моих глазах, да?
Он еще больше подается ко мне, опершись руками о сухие части прилавка. Я хитро улыбаюсь и замахиваюсь губкой, собираясь его обрызгать, но он уклоняется, и мыльные капли попадают на и без того залитый прилавок.
Уэсли назидательно тычет черным ногтем в свою нагеленную прическу.
— Влага может разрушить мой безупречный лук! — и заливисто смеется, когда я картинно закатываю глаза. Потом я не выдерживаю и тоже начинаю смеяться. Оказывается, это приятно. Наверное, именно так себя повела бы М.Смеялась бы и дурачилась.
Мне хочется поделиться с Уэсли своими мечтами о нормальной жизни, полной таких моментов.
— Ладно, — говорю я, вытирая мыльные разводы. — Я не имею ни малейшего понятия, что ты читал, но мне понравилось.
— Это надпись на вратах в ад, — объяснил он. — Моя любимая часть.
— Но разве это не жуть?
Он рассеянно пожимает плечами.
— Если как следует об этом подумать, Архив не очень-то отличается от Ада.
Все очарование момента лопается, как огромный мыльный пузырь. Я вспоминаю о ящике Бена в тихих, пустынных залах.
— Как ты можешь такое говорить?! — недоумеваю я.
— Если быть точным, не сам Архив, а Коридоры. Ведь, как ни крути, это место, полное неупокоенных мертвецов, так?
Я с отсутствующим видом киваю, безуспешно пытаясь унять ноющую боль в груди. Дело не в том, что мы заговорили про ад, а о том, как легко Уэсли переключился с чтения Данте на обсуждение Архива. Будто это единая жизнь, единый мир — но это заблуждение. Я намертво застряла между миром Архива и Внешним миром, и не понимаю, как Уэсли удается спокойно стоять одной ногой в каждом из них.
Ногтем большого пальца ты откалываешь щепку с деревянного поручня. Крыльцо давно пора покрасить, но этого не сделают уже никогда. Мы вместе последнее лето. Бен не приехал — его отправили в лагерь. Когда зимой дом выставят с молотка, крыльцо у него будет все таким же, обшарпанным и потрескавшимся.
Ты пытаешься научить меня разделяться на части.
Не беспорядочно, как рваная бумага или конфетти, а четко и регулярно — как разрезанный торт.
Ты говоришь, что в том, как ты лжешь и сам миришься с этим, выражается твоя личность. Только так ты можешь оставаться в живых.
— Будь тем, кем тебе необходимо быть, — говоришь ты. — Когда ты с братом, или родителями, с друзьями, Роландом и даже с Историей. Помнишь, что я говорил тебе о лжи?
— Надо начинать с маленькой правды, — говорю я.
— Именно. Здесь то же самое.
Ты выбрасываешь щепку в темноту и отколупываешь следующую. Ты никогда не мог сидеть без дела.
— Начни с себя. Каждая версия тебя — это не ложь. Это просто варианты.
Вокруг тихо и темно. Слишком жарко даже ночью. Я собираюсь уйти в дом, но ты останавливаешь меня.
— Еще кое-что. С этой самой поры разные части твоей жизни начнут накладываться друг на друга или пересекаться. Здесь тебе нужно быть очень осторожной, Кензи. Тщательно продумывай свою ложь и держи все свои миры как можно дальше друг от друга.
Все, что связано с Уэсли Айерсом, ужасно запутано.
Три моих мира были надежно разделены стенами, дверьми и замками. Но теперь пришел он и притащил в мою обычную жизнь Архив — как грязь на подошвах ботинок. Я знаю, что бы сказал на это дед. Знаю, знаю, знаю. Но это новое «наложение» страшное и в то же время очень заманчивое. Я буду осторожной.
Уэсли мусолит в руках книжку и не читает дальше. Может, он тоже это чувствует: момент, когда пересекаются линии и плоскости? Между нами наступает такое молчание, что можно услышать, как оседает пыль. Разве можно так жить? Еще вчера, в саду, на закате, я испытывала приятный страх, почти восхищение от того, что могу выложить правду, но теперь это кажется мне слишком опасным. Я чувствую себя беззащитной — все равно что обнаженной.
Но тем не менее я хочу, чтобы он снова это сказал.
Я Хранитель. Я выслеживаю Истории…
Я хочу спросить его о чем-то, чтобы разрушить вязкую тишину. Но Уэсли меня опережает.
— Твой любимый Библиотекарь? — таким тоном, будто спрашивает меня про еду или фильм.
— Роланд, — признаюсь я.
— Правда? — Он откладывает книгу.
— Почему ты так удивился?
— Я думал, ты фанатка Кармен. Но мне нравятся его предпочтения в обуви.
— Красные «конверсы»? Роланд сказал, что нашел их в шкафу, но я почти уверена, что он их снял с какой-нибудь Истории.
— Я не могу себе представить, что в Архиве есть обычные шкафы.
— Я не могу себе представить, что все Библиотекари там живут, — поправляю я. — Это кажется просто нереальным.
— Как-то раз я оставил там печенье «Орео» и забыл о нем на много месяцев, — задумчиво говорит Уэсли. — Оно даже не зачерствело. В мире много таких вещей, которые не укладываются в голове.
Я невольно смеюсь, и мой смех эхом отражается от гранитных стен и стекол пустой кофейни. Оказывается, смеяться легко и просто, и к тому же очень, очень приятно. Потом Уэс берет в руки книгу, а я хватаюсь за свою губку. Он обещает читать мне до тех пор, пока я не закончу уборку. Я возвращаюсь к работе, а он откашливается и продолжает чтение.