Архив
Шрифт:
— Ну да, ну да, — соглашаюсь я, продираясь по квартире сквозь баррикады коробок.
Линдси просит меня подождать и, прикрыв ладонью трубку, переговаривается с кем-то, так что я слышу только гласные.
В конце коридора я вижу дверь с наклеенной бумажкой. На ней нарисовано нечто, отдаленно напоминающее букву «М», так что я могу предположить, что это моя комната. Я пинком ноги открываю дверь, заглядываю внутрь и вижу стопки вездесущих коробок, матрас и составные части несобранной кровати.
Линдси смеется над чем-то, что ей сказали, и даже за девяносто километров от нее, через телефонные провода
— Ты еще тут? — спрашивает она.
— Ага, — отвечаю я, спихивая с дороги коробку, и прохожу к кровати. Остов стоит у стены, а матрас и пружинный каркас лежат на полу.
— Твоя мама еще не устала от новизны? — интересуется Линдси.
— К сожалению, нет, — признаюсь я и падаю ничком на матрас.
Бен обожал Линдси до умопомрачения, со всей силой, на какую способен маленький мальчик. И она его любила. Будучи классическим примером единственного ребенка в семье, она всегда мечтала о братьях и сестрах, поэтому я «поделилась» с ней братом. Когда Бен погиб, ее свет будто стал еще ярче и яростнее. А оптимизм словно бросал вызов всем невзгодам. И когда родители сообщили мне о переезде, я могла думать лишь об одном . Как же Линдс? Что будет, когда она лишится нас обоих?В тот день, когда я сообщила ей эту весть, я впервые увидела, как ее вера в лучшее пошатнулась. У нее внутри будто что-то надломилось, и она на мгновение замерла. А потом снова стала самой собой: с улыбкой на девять из десяти баллов, но тем не менее лучшей, чем те, что я когда-либо видела в собственном доме.
— Стоит попробовать убедить ее открыть кафе-мороженое в каком-нибудь милом курортном городке… — Я сдвигаю кольцо и начинаю вертеть его на пальце, а она добавляет: — Ну, или где-нибудь в России, например. Хотя бы мир повидаете.
Линдси права. Может, мои родители и бегут, но складывается ощущение, что они боятся убежать так далеко, что не смогут, оглянувшись, увидеть все то, что оставили. Ведь мы теперь живем всего в часе езды от нашего прежнего дома. Всего в часе от прежней жизни.
— Согласна, — говорю я. — Когда планируешь подивиться на великолепие нашего Коронадо?
— Он правда такой потрясающий? Скажи, что да.
— Он… старый.
— В нем водятся призраки?
Все зависит от терминологии. Слово призракиспользуется людьми, ничего не знающими об Историях.
— Мак, ты слишком долго думаешь, что мне ответить.
— Призраков пока не обнаружила, — сказала я. — Но впереди еще уйма времени.
Я слышу голос ее мамы на заднем плане:
— Линдси, пора. Маккензи может себе позволить немного побездельничать, а ты — нет.
Вот черт! Побездельничать.Интересно, каково это? Готова поспорить, что это не про меня. Но в Архиве вряд ли поймут, если я раскрою тайну их существования только ради того, чтобы доказать кому-то, что занята делом.
— Ой, прости! — говорит Линдси. — Мне пора на тренировку.
— На какую из? — подшучиваю я.
— Футбол.
— Ах да, конечно.
— Скоро созвонимся, ладно? — спрашивает она.
— Ага.
Телефон отключился.
Я сажусь и оглядываю свои новые владения, забитые коробками. На каждой из них где-нибудь накарябана буква «М». Я видела «М», и «Э» (маму зовут Эллисон), и «П» (папу зовут Питер), разбросанные по дому, но ни одной «Б». Страшная догадка пронзает меня.
— Мама! — кричу я, вскочив с кровати, и несусь в гостиную.
Папа притаился в углу с ножом для бумаг в одной руке и книгой в другой. Книга интересует его заметно больше.
— Что стряслось, Мак? — спрашивает он, не отрываясь от чтения. Но это сделал не папа. Я знаю, он не мог. Да, он тоже бежал, но не он возглавлял это бегство.
— Мам! — снова зову я.
Она в спальне, распаковывает вещи и на предельной громкости слушает какое-то маразматическое радиошоу.
— Что такое, дорогая? — невозмутимо спрашивает она, выкладывая одежные вешалки на постель.
Когда я заговариваю, мой голос звучит тихо, словно я на самом деле не хочу спрашивать. Не хочу знать ответ.
— Где вещи Бена?
Следует долгая, можно сказать, бесконечная пауза.
— Маккензи, — медленно начинает она, — если начинать все с нуля…
— Где они?
— Кое-какие лежат в кладовке. А остальные…
— Ты не могла так поступить.
— Колин говорит, что иногда для перемен требуются значительные…
— Ты что, в самом деле собираешься свалить на психотерапевта решение выбросить их?
Я, наверное, уже кричу, потому что из-за моей спины в комнату входит папа. Мама вся поникает, и он идет к ней, и вот я уже главный злодей на свете — просто из-за того, что хотела сохранить хоть какую-то память. Те вещи, которые я смогла бы прочитать.
— Скажи, что оставила хотя бы что-то, — сквозь накрепко сжатые зубы рычу я.
Мама кивает, уткнувшись лицом в папин воротник. Она не поднимает на меня глаз.
— Маленькую коробку. Она в твоей комнате.
Она договаривает это мне вослед. Захлопнув за собой дверь, я раскидываю по сторонам все коробки, пока не нахожу нужную. Крошечная «Б» выведена на одной стороне. Это коробка из-под обуви.
Я разрываю скотч ключом деда и высыпаю содержимое на матрас. Мои глаза жжет огнем. Дело даже не в том, что мама ничего не сохранила, дело в том, что она оставила неправильные вещи. Мы оставляем воспоминания только на тех вещах, какие любим, часто используем и изнашиваем.
Если бы мама не выбросила его любимую футболку — ту, с крестом на сердце — или какой-нибудь из его синих карандашей — хотя бы огрызок, или нашивку, которую он выиграл на состязаниях и носил в кармане, потому что очень гордился ею — но не настолько, чтобы пришить на рюкзак… Барахло, раскиданное по моей кровати, на самом деле не его. Фотографии в рамках, итоговые школьные тесты, шляпа, которую он надел всего раз, награда за конкурс, плюшевый медведь, которого он ненавидел, и чашка, которую он слепил в шесть лет на занятиях по лепке.