Архив
Шрифт:
У нее затекла шея. «На чем это лежала я? – Она вытащила из наперника старые валенки, не иначе XIXвека. – Как они не расползлись от времени? Тут за десять лет страны распадаются, народы исчезают». На голенище были буквы «г», «н», «с». «Интересно, чьи они?» «С»– разумеется, Суворов. Георгий Николаевич. Неужели князья ходили в валенках? Под голову, как я, вряд ли клали.
В сундуке сверху лежали фотоальбомы, которые она просмотрела уже не один раз. Альбом Георгия Николаевича был гораздо тоньше альбома свекрови. Все фотокарточки были черно-белые, словно запечатлели не людей, а идеологическую суть времени. Первая страница сохранила улыбку милого дитяти в кудряшках, а последняя,
– Кажется, всё, Лёля, – сказал Георгий Николаевич. – Я совершил десять непростительных ошибок и теперь победил самого себя.
– Вы о чем это, Георгий Николаевич?
– Как-то Лавр заметил: «Мужчина– это римский легион. Если нет, это не мужчина». Эти слова оказали на меня огромное влияние, хотя я и не придал им поначалу никакого значения. Собственно, всё, чему мы не придаем никакого значения, и оказывает на нас самое сильное влияние. Как-то моя тетушка Адалия Львовна бросила фразу: «На то, чтобы построить семью, может не хватить жизни, а на то, чтобы разрушить ее, хватит одной минуты». Истинно так, потому что от института брака остались одни развалины. О присутствующих не будем. Лавра преследовал образ римского легиона. По жизни он был безалаберный, но в главном – как римский легион. Благодаря ему я выработал одно правило. Ошибся – накажи себя, чтобы не ошибиться в другой раз. Когда легион проявлял слабость в бою, в нем казнили каждого десятого, но легион оставался. И я точно так же за свою ошибку всякий раз казнил самого себя.
– Выходит, легионерам, чтобы выжить, лучше было вообще не сражаться? Во всяком случае, риск погибнуть куда меньше.
– Ты рассуждаешь чисто по-женски, – улыбнулся Георгий Николаевич. – Для легионера главное заключалось не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы погибнуть за Рим.
«Как Лавр погиб за Россию, – неожиданно пришла мысль в голову Суворову. – Да и Залесский».
Уже ночью, после этого разговора, Георгий Николаевич записал в своем дневнике: «Что же это я – пишу бог весть о чем, а о родной тетушке Адалии забыл, как будто не она спасла меня столько раз от неминуемой гибели».
Суворов с грустью вспомнил те несколько дней, когда заходил к Адалии Львовне просто так или на перекус, и заодно обрести у нее защиту. «Как я был эгоистичен! Ведь у нее никого больше не было из родных. Она-то и была моим ангелом-хранителем. Ведь не будь тетушки, кто бы сделал документы Лавру и Залесскому? Переделал мою родословную? Кто повлиял бы на тех, кто так заинтересовался мной в тридцать восьмом году? Кто, в конце концов, порекомендовал мне “почти богиню” Ирину Аркадьевну? А ведь ее гадание в двадцать четвертом году воистину было пророческим. На мосту выбирал не только я из трех женщин одну, тогда выбирал и он, архив. Я выбрал, с кем жить, а он – с кем выжить. Я выбрал то, что не прервало мою связь с Лавром и Софьей, а он выбрал то, что не прервало ему связь с будущим. Каждый выбрал свое, а в итоге выбрали общую судьбу».
В сороковом Адалии Львовне было лет семьдесят, но выглядела она на пятьдесят. В последний раз он видел ее в гардеробе районной библиотеки. Посетители неловко подавали в окошко пальто и головные уборы, принимая тетушку, должно быть, за директора.
Суворов, несмотря на слабость, заказал в ректорате билет до Ленинграда и обратно. Навел справки, ему дали адрес, где она похоронена. «Там кладбища не осталось», – добавили при этом. Увы, для Адалии Львовны на земле не нашлось места. Тогда Суворов поехал не место дуэли брата с Залесским. «Во всем мире из всех Суворовых и Бахметьевых остался один я, – думал Георгий Николаевич. – Неужели больше никого нет? Все семьи в России как клубок, намотанный из обрывков ниток». Каково же было его удивление, когда он увидел гранитный камень, по центру камня крест, а ниже «Спите спокойно 18881921». И больше ничего. «Это тетушка поставила», – подумал Суворов и не смог удержать слезы. Он обошел надгробие вокруг и остановился как вкопанный. С другой стороны был точно такой же по размеру камень. На камне было выбито«ЛаврСофьяСергей». Лавр и Сергей с краев, Софья посередине. И все вместе.
Суворов направился к домику, стоявшему неподалеку, расспросить, кто и когда поставил этот камень. Ему навстречу, словно поджидал, вышел дедок. Попросил закурить и долго и обстоятельно, под трескучий кашель, рассказывал Суворову о том, как в тридцать пятом году женщина (еще ягодка) и два мужика при ней (оба мухомора) привезли на телеге этот камень и установили его аккурат на этом самом месте, где он сейчас и находится.
– Да, на энтом самом месте, – дедок огляделся, – чтоб мне с этого места не сойти. Порох-то со всех сторон землю взрыл, вон, вон, вон, а тут чисто. Помянуть приехали? У меня у самого сегодня поминки. Маманю поминаю. Переборщила она малость: шнапсу хватила лишку и не дожила до ста четырех лет трех дней.
– Соболезную… А куда женщина делась?
– Баба-то? – хитро взглянул дедок на Суворова. – А куда бабе деться? Бабе туда-сюда, и вся ее простора действий. В пределах возможностей. Убечь… Ей никуда от своей природы не убечь. Вспрыгнула на телегу и укатила.
– И больше не приезжала?
– Ну как не приезжала? Никотином еще не побалуете? Весьма душистый от него эффект.
– Угощайтесь, – Суворов протянул пачку, – забирайте всю.
– Я их перед сном буду пользовать. Для ароматизации мозгов и внушения им легкости.
– Так как? – подбодрил он старика.
– Приезжала, – сказал дедок, уже не дурачась. – Несколько раз, в одно и то же время, по первому снежку. Всё одна, а один раз, перед войной, с какой-то гражданкой в шляпе. Чудная шляпа такая, отродясь не видывал. А война началась, и всё…
Суворов решил, что история на этом и обрывается. Старик долго примерялся к пачке, крякнул, достал коричневыми пальцами сигарету и с наслаждением закурил ее. Блаженство, как белая овечка, гуляло по его перепаханному годами лицу.
– Привезли ее осенью сорок первого, – продолжил дед, – также вот на телеге два мужика и та гражданка в шляпе, и похоронили аккурат тут, под этим камнем. В гробу. Гроб справный, с кистями, под трикотажем. Сказывали, она им за это большущие деньги дала, целый поселок можно похоронить. А та гражданка в шляпе, значит, надзирала за их усердием.
– Еще говорили что?
– Еще? Жалели, что в жизни человека хоронят один лишь раз.
Суворов передернулся и с отчаянием поглядел окрест. Не простившись, он побрел в сторону шоссе.
– Да, – вернулся он к дедку, – там три имени. Ничего не сказывали мужики?
– Ничего. А и так всё ясно, – подмигнул старик. – Как это там у вас в городе, любовный трехугольник? Вот они его и сколотили сами себе.
– А второй камень кто поставил? – спросил Георгий Николаевич.
– Это еще при Ульянове-Ленине было. Я тогда в другой стороне был. Сказывают, однако, баба. Тоже в шляпе. Может, та же? А может, которая третья средь этих. В основном бабы ставят памятники. Кому еще помнить о мужиках? Мы-то всё больше поминаем, а помнят они.