Архивы Дрездена. Сборник. Книги 1-15
Шрифт:
Мартин глянул на Сьюзен и замер. Потом опомнился и бросился нам навстречу.
— Возьмите ее, — прохрипел я.
Мартин подхватил Вальмон и как сонного ребенка понес ее к лимузину. Я поплелся следом. Мартин положил блондинку на диван в салоне и сел за руль. Сьюзен нырнула в машину следом за Вальмон, и я снял тубус с плеча, чтобы сесть.
Что-то дернуло меня назад — что-то, напоминающее мягкую, эластичную веревку, обвившуюся вокруг талии. Я рванулся к машине, но смог только захлопнуть дверцу, прежде чем меня сбили с ног, и я брякнулся на землю у выхода.
— Гарри! — крикнула Сьюзен.
— Езжайте! — прохрипел я Мартину, смотревшему на меня из-за руля. Я попытался еще бросить в опущенное окошко машины тубус с Плащаницей, но что-то с силой прижало мою руку к земле. — Да езжайте же! Приведите помощь!
— Нет! — взвизгнула Сьюзен и попыталась открыть дверцу.
Мартин оказался быстрее. Я услышал, как щелкнули, блокируясь, замки дверей. Потом взревел мотор, и машина, взвизгнув резиной, сорвалась с места.
Я еще пытался бежать, но что-то держало меня за ноги, и я даже не мог подняться с земли. Я повернулся и увидел стоявшего надо мной Никодимуса. Обрывок удавки у него на шее оставался единственной деталью туалета, не пропитавшейся еще кровью. Его тень — его чертова тень — обвилась вокруг моей талии, моих ног, моих рук, и она шевелилась, как живое существо. Я попробовал было сложить заклинание, но эти чертовы петли-тени вдруг сделались ужасно холодными — холоднее льда или замершего металла, и вся моя энергия замерзла во мне.
Один из завитков-теней вынул тубус из моих онемевших рук и, причудливо изогнувшись, передал Никодимусу.
— Восхитительно, — произнес тот. — Теперь Плащаница у меня в руках. И вы, Гарри Дрезден, тоже.
— Что вам нужно? — прохрипел я.
— Просто поговорить, — заверил меня Никодимус. — Я всего-то хочу вежливо с вами побеседовать.
— Пошли вы!
Глаза его потемнели от холодного гнева, и он потянул из кармана свой револьвер.
«Класс, Гарри, — подумал я. — Вот что ты получишь за свое чертово геройство. Полную обойму девятимиллиметровых карамелек».
Но Никодимус не выстрелил.
Он оглушил меня рукоятью револьвера.
Яркий свет вспыхнул в моих глазах, и я повалился на землю. Я вырубился прежде, чем моя щека коснулась земли.
Глава двадцать первая
Очнулся я от холода.
Сознание вернулось ко мне в совершенной темноте, под струей ледяной воды. Голова трещала достаточно сильно для того, чтобы боль в ноге казалась по сравнению с этим почти приятным ощущением. Запястья и плечи болели еще сильнее. Шея затекла, и мне потребовалась секунда или две, чтобы сообразить: я стою в вертикальном положении со связанными над головой руками. Ноги, само собой, тоже оказались связанными. Мышцы задергались от холода, и я попробовал отодвинуться от ледяной струи. Мне помешали веревки. Холод начал пробирать до костей. Ощущение было не из приятных.
Я дернулся, пытаясь освободиться. Потом попробовал подергать по очереди ногами и руками. Трудно сказать, насколько свободнее стали веревки: холод мешал мне чувствовать даже запястья, а видеть не позволяла темнота.
На мгновение меня охватил страх. Если бы удалось высвободить руки, я бы, возможно, рискнул пережечь путы заклинанием. Черт, да я так окоченел, что идея сжечь себя самого казалась не столь уж непривлекательной. Однако когда я попытался накопить необходимую для этого энергию, та ускользнула от меня. Потом до меня дошло. Бегущая вода. Бегущая вода сковывает магические энергии, и всякий раз, когда я пытался собрать их, она смывала все к чертовой матери.
Холод все крепчал, становился все болезненнее. Я никуда не мог деться от него. Я запаниковал, задергался, от чего тупая боль в связанных запястьях сделалась режущей, и тут же снова ослабла, притуплённая холодом. Помнится, несколько раз я орал от боли — и тут же захлебывался водой.
Впрочем, и сил-то у меня осталось всего ничего. Побарахтавшись несколько минут, я повис, задыхаясь, зажмурившись от боли, слишком усталый, чтобы сопротивляться дальше. А вода становилась все холоднее…
Мне было больно, но я решил, что больнее уже не будет.
Прошло несколько часов, и я понял, что сильно ошибался на этот счет.
Отворилась дверь. В глаза мне ударил яркий свет. Я бы отвернулся, но у меня и на это сил не осталось. В дверь вошла пара дюжих мужиков с самыми настоящими горящими факелами в руках. Этот свет дал мне возможность рассмотреть помещение. У самой двери стена была отделана полированным камнем, но все остальные поверхности представляли собой нагромождение осыпавшейся земли и битого кирпича; только в одном месте из-под него проглядывала какая-то круглая бетонная труба — наверное, часть городского водопровода. На потолке тоже виднелись земля, камни, свисавшие корни… Откуда-то сверху лилась на меня вода, скатывавшаяся затем в воронку на полу.
Значит, меня притащили в Преисподнюю — замысловатый лабиринт пещер, разрушенных зданий, туннелей и древних сооружений, раскинувшийся под современным Чикаго. Преисподняя — это темное, сырое, холодное место, полное самых разных тварей, которые прячутся здесь от солнечного света, человеческого общества, а может, ищут радиоактивности. Туннели, в которых сооружался первый атомный реактор, — это только преддверие Преисподней. Люди, знающие о существовании этого мира — даже чародеи вроде меня, — избегают показываться здесь, если их только не загоняют совсем уже отчаянные обстоятельства.
Дорогу сюда не знал никто. Значит, никто не придет сюда мне на помощь.
— Эй, ребята, я тут здесь совсем вспотел, — просипел я вошедшим. — У вас пивка холодненького не найдется? Или еще чего шипучего — и со льдом?
Они даже не покосились в мою сторону. Один встал у стены слева от меня, другой справа.
— Я понимаю, мне стоило бы побриться. — Меня понесло, и я уже не мог затормозить. — Знай я, что у меня будет здесь общество, я бы принял душ. И пол бы подмел…
Никакого ответа. Ни даже намека на то, что они вообще меня слышат. Ничего.
— Мрачноватое помещение, — заметил я.
— Вам придется простить их, — сказал Никодимус. Он вошел в дверь и ступил в круг света от факелов — переодетый во все чистое, гладко выбритый, умытый. Теперь наряд его составляли пижамные штаны, шлепанцы и клубный пиджак времен Хью Хефнера. Серая удавка, впрочем, так и висела у него на шее. — Что я ценю в своих служащих — так это рвение в работе, а стандарты у меня очень и очень высокие. Порой они смотрятся немного неживыми.
— Вы запрещаете своим громилам говорить? — поинтересовался я.