Арифметика любви
Шрифт:
Grand'mama веселая, пряменькая, толстенькая: в широких мантильях своих и в юбках оборчатых — совсем, как пирамидка. На каштановом шиньоне-косе наколка кружевная с бридами. Смеется немного вбок, но зубы пребелые. Пухлыми ручками раскладывает пасьянсы, любит кофей и конфетки. У нее кухарка Анисья и курносая, белобрысая девчонка Танька: на побегушках и чтобы старую болонку, Зизинку, гулять водить. Зизинку не слишком любит: «Очень уж стара!». А чем Зизинка виновата, что ходит, переваливаясь, что шерсть у нее пожелтела? Она так жалобно смотрит на Grand'mama заплаканными глазами…
Конечно, Grand'mama умеет читать и писать. Только
Но особенно нравилась Лизочке рассматривать старинные альбомы: такие длинненькие, бархатные, кожаные, всякие. На толстых губчатых листках разные стихи, рисунки с надписями: очень хорошо видно, хотя чернила бледно-коричневые. Например, деревья, между ними вода, а верхушки вместе, и подпись: «Ручей два древа разделяет, но ветви их сплетясь растут». Потом две руки, одна в другой, и продолжение: «Судьба два сердца разделяет, но…» — дальше была клякса, или затерто, да ведь и так понятно. Были и французские стихи: «А Natha-Пе»:
La vie est breve,
Un peu de reve,
Un peu d'amour,
Et puis bonjour… [99]
С припиской: «Mais mon amour est eternel» [100].
Многие из этих стишков наизусть помнила; а какие кто писал, тех уже забыла. Да они все давно умерли.
Лизочка раз представила себе, что такие альбомы — у бабушки, или что бабушка такие стихи говорит, и рассмеялась: вот не подходит! Бабушка вообще стихов не знала; зато знала разные песни. Сидит иной раз у окна, в праздник (когда чулка нельзя вязать), пригорюнится, и тоненьким, слабеньким голоском поет: либо «Яблоньку», либо долгую, заунывную:
Прихожу к тому ручью,
С милым где быва-ла…
Ручеек все так журчит,
Счастье минова-ло…
Нравились Лизочке и рассказы бабушкины про святых, про то, как она на богомолье в Верхотурье ходила. В углу у нее, рядом с темными-претемными иконами в серебряных ризах, висел и светленький Симеон Верхотурский: один в чистом поле стоит, сзади небо зеленое и розовое. Бабушка вечерами долго молилась, на коленках; по субботам ходила «ко всеночной». У Grand'mama икон Лизочка не помнит: верно, какие-нибудь незаметные. Да бабушкины совсем бы не подходили.
Grand'mama не часто бывала у них в гостях (чаще мама с Лизой бывали у нее). Но когда все-таки приходила, с бабушкой оне не встречались. Лиза совсем не помнит их вместе. И как-то улыбнувшись про себя, даже подумала: а вдруг Grand'mama и не знает, что есть бабушка, а бабушка — что есть Grand'mama? Неправда, конечно, а похоже, потому — смешно…
* * *
С некоторых пор Лизочку стала все больше занимать одна «непонятность»; давно уж присматривалась, да все объяснений не находилось. Это касалось двух ее двоюродных сестер Кати и Нати, которых она раньше переезда в Москву не видала. Хотя Лиза была девочка, а Катя и Натя взрослые барышни, оне, познакомившись, сразу сдружились. Лизина мама их тоже полюбила, а оне ее. (Впрочем, Лизину маму решительно все-все любили, такая уж она была.)
Катя и Натя — самые родные двоюродные сестры: дочери папиной сестры, тети Лизетты. Она давно умерла. Отец их тоже. Лизочка знала: это отцов брат — их дядя — воспитал «сироток». «С ним оне и посейчас живут», в сером деревянном доме с мезонином, «собственном». Дом тут же, на Остоженке: как пройти Воскресенье — на левой руке.
Все это просто, а вот, начинаются загадки.
Лизе нравились и хорошенькие кузины, и старый их дом, с калиткой во двор, весь заваленный сугробами, с неуютными, холодными комнатами. Но барышни редко звали ее к себе; а маму Лизину и совсем никогда. Сами являлись к ним больше «вечерами»: и как-то так выходило, что именно в те вечера, когда и «дядя» из дому уезжал.
Этот дядя был, для Лизочки, как бы частью загадки. Видела его всего раза два, мельком: оба раза ушел из столовой, чуть она явилась. Ничего в нем страшного не было: просто господин с седоватой густой бородой и такими же бровями. Но Лизочка его боялась. Он из-под бровей так ненавистнически на нее взглядывал, что спине становилось холодно.
«Что я ему сделала? — терзалась Лизочка. — Или это мне все кажется?».
А насчет Grand'mama еще необъяснимее: Катя и Натя такие же родственные ей внучки, как Лиза; живут еще ближе (и всегда жили); а являются к ней только два-три раза в год, в большие праздники, с поздравлением. Церемонный визит делают. Grand'mama говорит о них Редко; они о ней — никогда. Не любят ее? За что? И она их не любит? Почему? Почему Лизочку любит, а их нет?
Можно бы спросить маму… да, нет, нельзя: как спросить, о чем? Вдруг ничего нет, только кажется? Или вдруг это вообще необъяснимо?
Насчет тети Лизетты было известно (но Лизочка только теперь про это вспомнила), что она вышла замуж против воли родителей. Даже как будто убежала, «тайком» вышла. Они не хотели. Почему?
— Мама, а он был плохой человек?
— Кто? — удивилась мама.
— Жених тети Лизетты? За которого она «против воли»?
— С чего ты взяла? Я его не знала, но слышала, что, напротив, был прекрасный человек.
В тот вечер, после обеда, Лизочка учила уроки; дверь в соседнюю гостиную была, как всегда, раскрыта. Мама разговаривала со своим братом, приехавшим из Тулы дня на два, по делам.
Лизочка в разговор не вслушивалась. Но вдруг заговорили, как будто, о Grand'mama, о Кате и Нате с их дядей.
— До сих пор продолжается. Монтекки и Капулетти. Мама ответила:
— Да, так жаль. И досадно. Девочки премилые. А все это «фон» наделал; пора бы забыть; нет, продолжает действовать…
Мама засмеялась, еще что-то прибавила, но Лизочка не слушала дальше. Какой фон? Чего? Нет, необходимо спросить, наконец.
На ночь, прощаясь с мамой (не выучив географии из-за размышлений), спросила, как бы небрежно:
— А что, ты говорила, фон наделал? Какой фон? Да, да, вспомни: еще про тетю Лизетту вы говорили, про Монтекки…
— И глупенькая же ты девочка, Лизок, — улыбнулась мама. — Твоя фамилия с «фона» начинается. И моя, и Grand'mama. И Лизетт была «фон». А жених ее, да еще попович, звался Добросердов. Родители и не хотели. Унижение, мол, для всей фамилии такой брак…