Арифметика войны
Шрифт:
Торговец отсутствовал примерно месяц. Ну, а по моему летосчислению: два. И что же? Я спросил у братьев прямо: вернулся дуканщик Акбар? (Я уже знал его имя.) Они ответили: да. Ну, и привез он товар? Да. А флейту? У-у-у, дуст (друг), нет. Почему? У-у-у, фамиди (понимаешь)… и далее неразборчивая вязь слов о каких-то трудностях и превратностях торговых путей и, наверное, путей Аллаха. Нет, это уже было не хуб, а хароб (плохо), очень хароб.
Я потребовал вернуть деньги.
Братья переглянулись. И я подумал, что они сейчас свернут мне шею. Ручищи у них был огромные, особенно у Абдрупта. Или
У-у-у, дуст… рафик (товарищ)… Они принялись терпеливо растолковывать мне, что денег у них нет, зачем брать деньги сюда? Фамиди? Действительно, кормили их в столовой бесплатно. Ну, понял, фамиди. Так принесите завтра. Э, рафик, сказали они, зачем так? а? Они принесут обещанное. После пятницы. Фамиди? Хуб? Хуб?..
Ну, хуб… Последний раз.
Напряжение разрядилось, снова все улыбались. Закурили.
Прошла одна пятница, вторая… Я снова не мог перехватить трактористов, мы выходили на неделю в направлении Гардеза, уже лежал снег.
На одной из стоянок в голой степи я взял свой котелок, заварку, кружку, полдоски от снарядного ящика и ушел в ближайший овражек, уселся на склоне, покрытом галькой, бесснежном, на солнцепеке, нащепал штык-ножом лучин, подложил под котелок камни, сломал куст верблюжьей колючки и зажег костерок. Автомат лежал рядом. Убрать его – и ты где-то на Ольхоне, там тоже степь, посреди синих байкальских вод. На заповедном берегу в одно апрельское утро началась еще тайная жизнь нашей дочери.
Тут синело сверху. И все было по-другому. Самый воздух не тот.
Я заварил погуще трофейного чая, скрученные листья развернулись, наполнили котелок. И я вкусил его горечи. Закурил сигарету.
Воздух не тот, небо другое. Все дело в истории. Здесь она раньше началась. И звук этого неба – протяжное пение длинных труб. Оно прозвучало в эти минуты, я даже оглянулся на бронированный лагерь посреди степи – слышали там? Никто, конечно, ничего не слышал.
Вдалеке белели горы…
Очень высокие, это стало ясно на следующий день, когда мы к ним подступили вплотную, навели гаубицы. Но за всю неделю батарея так и не сделала ни одного залпа. Поколесили по степи, прошли вдоль гор, постояли на подступах к большому кишлаку и вернулись. Не всегда удавалось перехватить духов в неоглядных степных далях, тем более в горах.
На КПП меня ждал сюрприз. Что это такое, спросил я ребят. Хотя и сам видел: солнцезащитные очки. Немецкие очки, судя по наклейке, в блестящей толстой оправе под серебро. «Абдрупт и Абдуламид?» – уточнил я, как будто в полку работали еще какие-то братья.
Я ждал появления братьев, но в полк пришел только один, Абдрупт, а я в основном договаривался с Абдуламидом. То есть деньги вручал именно ему. Переговоры с Абдруптом результатов не дали. Он пожимал плечами, говорил, что все хуб, вскидывал брови, разводил руками. Нафамиди. Не понимал. Я пытался всучить ему эти очки и вернуть деньги. Не тут-то было! Восточный человек никогда просто так не отдаст выручку, по крайней мере афганский бедняк. Черт!.. Ладно. А где твой брат? Где Абдуламид? Скоро придет. Придет. Фамиди?
Что было делать?
Я решил дожидаться Абдрупта. То есть Абдуламида. Но что все-таки это значит? Ты же им объяснял, что для дочки? флейта? Ребята тоже недоумевали. Разглядывали очки. Ладно бы «хамелеоны», а то какая-то лажа. Они столько не стоят. Надевали. И каждый сразу превращался в какого-то фантастического героя. В очках было что-то грубое, бутафорское, слишком крикливая оправа под серебро. Но дня через три они исчезли. Все-таки кому-то приглянулись. Вряд ли их утащил кто-то из наших. Возможно, кто-то из приходивших. Ко всем ходили земляки из полка, сидели, курили. Иди лови теперь этих чьих-то земляков.
Я только раз и надевал очки, посмотрел на солнце.
И когда в полк заявился Абдуламид, мне нечего было ему сказать.
Вскоре братья вообще перестали у нас работать.
А время все-таки, играя днями и ночами, придушивая нас легонько, двигалось. Все шло к развязке. Мы ждали, когда объявят дембель и начнут оформлять документы.
А нам объявили о новой операции. Хотя уже был конец мая и мы должны были… Ну, мало ли, где мы были в мечтах. Приказ получен, и мы начали готовиться к выходу, загружали в тягач цинки с патронами, получали сухпай, индпакеты с бинтами, чистили автоматы, пулемет на башне для смотра. Июль, а это значит, что все уже скуксилось под бешеным солнцем, степь превратилась в пыльный огнедышащий плацдарм самумов. Мы быстро почернели. И днем смотрели, щурясь. Комбат называл нас монголами. Да и сам был похож на хана, черноволосый, смуглый, кривоногий, плотный, правда, глаза не щурил, берег от солнца «хамелеонами». Тут-то я и пожалел о пропаже немецких очков, черт.
«Чего ты?» – спросил Шурик.
«Да-а». – Мне не хотелось даже говорить.
Шурик закинул бронежилет в трюм тягача, взялся обтягивать каску брезентом.
«А еще есть?» – спросил я.
Нет, брезента больше не было. Надо было найти что-то подходящее, обрывок масксети. Каски бликовали, сигнализируя снайперу… Я опустил каску и взглянул на Шурика, корпевшего с иголкой.
«Слушай, а ведь они мне втюхали маяки?..»
Шурик поднял глаза, серые от пыли и зноя.
«Есть очки-хамелеоны, а есть маяки. Оправа сверкала бы, как сварка».
Шурик наконец понял, о чем я, и еще мгновенье думал.
«Вот оно что?.. Ихняя музыка? Го п со смыком!» – Он тряхнул русым сгоревшим чубом и растянул рот в улыбке, показывая синеватый вставной зуб, ему его здесь смастерили к дембелю, хороший, ровный, но отличающийся цветом от остальных. «И ведь куда-то пропали… Небось дернули к Саид-Джаграну».
Не найдя брезента, я втихаря отрезал кусок от масксети, укрывавшей наш батарейный бассейн, и обтянул каску.
Ночью мы двинулись на Ургун.
Дочь не признала меня сразу. Ей много толковали про меня, и она «Афганистан» произносила как «Мичиган». Но вот явился черный от солнца мичиганец, и она испугалась. И я жалел, что не смог достать флейту. Этот подарок быстрее бы сблизил нас. Но постепенно мы познакомились. Дочь немного подросла и носила привезенную кофту вместо куртки. (Шурик пощупал, когда я купил ее в дукане, и заявил, что это чистая верблюжья шерсть, я и сам так думал, но оказалось – чистое химволокно.) Ей нравился орнамент. А мне – она, кареглазая девочка с густыми волосами удивительного медного цвета. Когда я уходил в армию, волосы были другого цвета, да и совсем короткие.