Арифметика войны
Шрифт:
Стоп.
Стоп!
Но что это могло изменить.
Уже никто и ничего не в силах был изменить, даже генерал Громов и главком ВВС… как его.
Автомобиль продолжал ломиться сквозь ночь, подпрыгивая на ухабах от воронок, сворачивал на развилках, скользил возле подножий гор, мимо осыпей, плоских светлых скал, похожих на лики или узкие чистые ладони, мимо одиноких косматых деревьев, песчаных волн, белесых гребней, пробирался куда-то вглубь, дальше, на ту сторону мрака, откуда уже нет возврата, туда, где нельзя уже будет вспомнить не только эту какую-то глупую музыку и название группы, но и многое другое, многое другое. Например, имя той девочки, шоферской дочери, увлажненной и согретой рюмкой имбирной настойки и раскрывшейся наподобие жалкого мартовского цветка; и стволы сосен Красного Бора, Днепр; многое, многое еще напрочь забудет Рахматулла, да хранит его пророк и да приветствует Всевышний, уготовавший верным
Даже имя того жилистого парня с наколками… Следы его затеряются в песках, так что узнавать о нем лучше по другим источникам. Ибо сказано: «И обратили Мы их в повествование и разорвали на клочки» [11] .
Шер-Дарваз, дом часовщика
«…я это ты…»
Али в битве. Руми
«Ли-Энфильд» дяди Каджира был рядом, это главное. Я вспомнил о нем не сразу. Точнее, помнить-то всегда помнил, просто не сразу сообразил…
11
К. 34: 18.
Да, как забыть тот день, когда дядя выменял патроны на полмешка изюма у повинда, кочевавших по своему обыкновению осенью из глубинных районов страны на зимние пастбища Пакистана со всем своим скарбом, курами и детьми, погруженными на верблюдов, стройно вышагивавших в жуткой пыли, и мы отправились на Голубиные колодцы. То есть не сразу, а позже.
Я думал, что мы тут же и пойдем на Голубиные колодцы – когда-то вырытые родственниками Шамса и заброшенные из-за того, что из них ушла вода. Но дядя не спешил. Он пришел за мной только в следующую пятницу сразу после намаза. Отец заворчал было, но дядя возражал так: если мальчик уже обязан носить чалму и молиться не меньше пяти раз на дню, а к тому же должен уже и поститься, как взрослый, то почему бы ему не научиться и этому делу мужчины – стрельбе из винтовки? Даже если он не станет генералом или хотя бы королевским гвардейцем, как родственник Заргуншаха, ему это пригодится. Это еще никому не мешало. Взять, например, меня. Я никогда не забуду, как мы отбивались от наседающего врага в горах Спингара… Отец поспешил дать согласие, лишь бы не слушать в очередной раз рассказ об этом столкновении, происходившем то в горах Спингара, то в Ургуне, то в горах Шинкай, когда дядя водил караваны.
После дождей глиняная земля расползалась под ногами, хотя ночью и подморозило слегка. Небо, очищенное от пыли и зноя, сияло так, что хотелось подпрыгивать. Дядя подвывал верблюжьей колючкой в ненастье. Я хотел, чтобы к нам присоединился Шамс, но его не отпустили. Его отец халифа [12] Вализар был суров. Он уже брал младшего сына с собой и заставлял спускаться по колодцам в подземные галереи, держать горящую плошку с маслом. Шамсу не нравились эти галереи с подземными водами, прорубленные колодезными халифами. Он долго боялся даже грота с источником в кишлаке под тутовым деревом, хотя туда за водой ходили женщины и девочки; а ему мерещилось в хлюпе воды, вытекающей из мрака, всякое, и когда его посылали за водой, он по дороге обязательно вызывал меня свистом. Шамс был трусоват. А может быть, у него было просто богатое воображение.
12
Халифа – мастер.
Вокруг расстилались степи, было видно далеко. Всюду горизонты начинали ломаться и дыбиться, где дальше, где ближе. Простор был ограничен хрупкими горами. Нет, горы переводили степной простор в небесный. Мне тоже хотелось петь. Но я не знал верблюжьих песен, а предстоящее дело заставляло меня быть серьезным.
Когда до бугров – заброшенных Голубиных колодцев – оставалось шагов двести, дядя остановился, расстегнул френч, под которым был ремень из растрескавшейся красноватой кожи с серебристой застежкой и множеством кармашков, обрезанных внизу, так что из них выглядывали, будто желтоватые клыки, острые концы пуль. Дядя снял винтовку, упакованную почти по самый конец ствола в потертое блестящее дерево, открыл один из кармашков, вынул патрон и дал его мне, а сам потянул за тусклый металлический шар затвора, и тот клацнул, разинув пасть-щель. Вставляй сюда, сказал дядя. Затем задвинул затвор. Понял? После выстрела надо снова потянуть на себя, гильза вылетит, и можно снова заряжать. Жаль, что нет магазина, такой коробочки для патронов, – десять штук можно было бы зарядить. А теперь смотри: это прицельная планка, на ней отметки. Сколько до колодцев? Нет, подойдем ближе. Видишь прорезь? Ее нужно совместить с мушкой на дуле и с голубем. Пока это будет голубь. А потом – мархур с рогами-луками. Снежный барс! Ну, держи.
Не клюй дулом.
Крепче держи.
Целься.
Дядя Каджир подобрал камень. Целиться мне мешало гулко бьющееся сердце. Да и в кого целиться? Я удерживался, чтобы не нажать на крючок. Прижимая левой рукой конец темной чалмы, дядя размахнулся и бросил камень в ближайший колодец. И оттуда сразу вылетели с хлопками, будто выстрелянные из пушки, голуби. Не целясь, я нажал на крючок и зажмурился от грохота и тычка в плечо. Молодец! воскликнул дядя. Заряжай и стреляй еще! Я потянул за холодный шар затвора, но тот не подавался. Сильней! Приказал дядя и помог мне. В нос ударил запах жженого пороха, к ногам упала гильза. Дядя дал мне новый патрон. Стреляй, у нас их хватит, чтобы отбиться от целого взвода инглизов! Я навел дуло на кружащихся голубей и снова потянул за крючок. Грохнул выстрел. Заряжай! приказал дядя, сунув мне еще патрон. Тяжеленький и маслянистый. Приклад снова двинул меня в плечо. Ни одного голубя я не сбил.
И тогда дядя выхватил у меня винтовку, перезарядил, прижался щекой к прикладу, повел дулом вослед за голубями и выстрелил – тут же вниз полетел один и шлепнулся на землю. Поздравляю! крикнул он. Хотя голубя-то сбил сам. Я побежал и схватил птицу за скрюченные когти и, подняв, начал разглядывать этот развороченный комок мяса, облепленный перьями, с которых капала кровь. Я сглотнул слюну, посмотрел на дядю, он жестом показал: брось. Голубь упал в грязь.
Ладно, сказал дядя, на первый раз хватит.
Он похлопал меня по плечу и, усевшись на кусок старого войлока, достал мешочек с сушеным тутовником, перемешанным с поджаренной пшеницей, и насыпал горсть мне в ладони. Я с удовольствием принялся за угощение, озираясь, слушая дядю; мой взгляд то и дело выхватывал комок трубчатых костей и перьев, переломанных пулей, на забрызганной кровью траве.
Дядя, вынув жестяную коробку и отправив в рот щепоть насвара [13] , неспешно жуя, рассказывал, что когда-то в пойме Гильменда водились львы. Сейчас их там нет. Барса еще можно встретить в горах Джадрана, на Гиндукуше. А в Нуристане, там, где строят дома из дерева в четыре этажа, охотятся на медведя. Этот зверь сильнее и опаснее барса. Да и льва! Ведь он может ходить на задних лапах, а передними брать что-нибудь, как мы, и голова у него огромная. Один охотник показывал мне его коготь и зуб. Это были вылитые крюки, выкованные нашим Абдруптом! Одним таким можно располосовать живот врага от пасти до паха. А этих штуковин у него не одна и не две… дядя запнулся. Двадцать, быстро сосчитал я. Дядя покачал головой. Больше, мой мальчик. Я в удивлении уставился на дядю. Сколько же? Дядя прищурил свои выпуклые глаза, напоенные светом осеннего плоскогорья, подсчитывая… Может быть, пятьдесят, сказал он. Так сколько же у него ног?! вскричал я. Дядя задумчиво дернул себя за ус и ответил убежденно: две, мой мальчик. Но надо считать и его зубы.
13
Жевательный табак.
Иногда я слышу явственно голос дяди. Словно бы он следит за мной, неслышно ходит где-то рядом.
Все путается в моей голове, настоящее и прошлое. Вот только что я ложился на чарпайи [14] в доме часовщика Змарака Кокуджана, а пробудился уже в деревне, будто провалился в воронку времени.
Дневной сон измучил меня. Просто лежать в эту жару – сущее наказание. А работать? Возделывать эту глину? чтобы она плодоносила, весной расцветала, наполняя благоуханием все дворы, летом колосилась, шелестела листьями, давая тень уставшим людям и корм изнуренным животным…
14
Плетеная кровать.
Я протянул руку, взял кувшин. Вода была теплой.
В Кабуле все по-другому. Но жизнь там кажется странной и не более реальной, чем воспаленные видения сна или картинки какой-нибудь книги – например, той, что искал шах Аббас. Детство, проведенное здесь, в этих местах, на этом выжженном плоскогорье, представляется столь же фантастичным.
И я нахожусь нигде.
Даже дом чужой, и чарпайи, и кувшин.
Это дом гончара Адам-хана. Совершенно пустой. Как и все уцелевшие дома.
Он вдел ноги в сандалии и вышел во двор с проломленным дувалом и выкорчеванными, разбитыми в щепки деревьями, послушал тишину. К ней он не мог привыкнуть, хотя провел здесь уже не один день…