АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914

Ливен Доминик

Среди городской буржуазии, напротив, можно встретить «честные души, возвышенный образ мыслей, людей, исповедующих благие идеи и ведущих жизнь, направленную на пользу общества». Как бы то ни было, лишь в гостиных кронпринцессы и графини фон Шлейниц члены высшего общества встречались с представителями литературы, науки и искусства. Хотя по мнению «графа Васили», сосредоточение огромного богатства в руках еврейской финансовой олигархии влекло за собой серьезную политическую опасность, она признавала, что дочери и жены этих олигархов нередко очень привлекательны и прекрасно воспитаны: «они обладают намного более живым и развитым умом, чем дамы из высшего класса» [244] .

244

Count Paul Vasili. Berlin Society. New York, 1884. P. 5–6, 140, 142, 152, 164.

Хью Вицетелли, англичанин, который изучал жизнь Берлина в 1870-е годы, во многом согласен с «графом Васили». По его мнению, Берлину «в целом не хватает веселой, пестрой суеты крупного метрополией <…> аристократия держится со всей возможной отчужденностью по отношению к нетитулованной бюрократии <…> различные кружки берлинского общества образуются из людей одного ранга и служебного положения, и вращаются вокруг собственных

центров, почти не соприкасаясь друг с другом <…> напыщенный церемонный этикет минувшего столетия сегодня de rigueur [245] на всех берлинских приемах любого ранга <…> как правило, встречаются и «мыслящие женщины», однако в Берлине их не слишком ценят <…> Общество <…> чрезмерно поглощено чинопочитанием, низкопоклонством перед старинным происхождением и откровенным благоговением перед высшей военной кастой, и отнюдь не беспокоится о том, как поощрить передовые умы <…> Соединение высокого положения, богатства и ума, которое порой встречается в лучших лондонских гостиных, и не снилось берлинскому обществу, где все писаные и неписанные законы этикета и традиции запрещают собрания, хоть сколько-нибудь разнородные» [246] .

245

Строго соблюдается ( франц.)

246

VizetellyH. Berlin Under the New Empire. London, 1979. 2 vols; здесь цит. т. 1, с. 80, 82, 85–86, 88.

Трудно сказать, насколько подобные критические заметки, написанные в 1870-х и 1880-х годах, справедливы по отношению к Берлину периода 1900-х. Можно ли, например, утверждать, что баронесса Щпитцемберг — умная, au fait [247] мировых событий, занимавшая видное положение при дворе, уделявшая много внима ния благоворительной деятельности, посещавшая спектакли по пьесам Горького — соответствовала стереотипу, представленному «графом Васили» или Вицетелли? Даже Вильгельм II временами пытался следовать примеру ненавистного Эдуарда VII, стремясь соединить аристократию и плутократию и создать новую социальную элиту. Берлинский двор по немецким представлениям никогда не отличался недоступностью, и последний кайзер привечал богатых и процветающих силезских промышленников и финансовых олигархов, а реакционных и неотесанных провинциальных юнкеров скорее презирал, питал страсть к современным техническим новшествам, и обладал достаточной широтой взглядов для того, чтобы удостаивать своей дружбой людей, подобных судовому магнату еврейского происхождения, Альберту Баллину.

247

В курсе ( франц.)

Несомненно, Берлин никогда не был аристократическим городом — таким, как Лондон и С.-Петербург. Если немецкая аристократия и имела собственную столицу, по крайней мере до начала 1900-х годов, то такой столицей была Вена, город, дворянское общество которого было богаче, значительнее и недоступнее, чем в Берлине. Вицетелли отмечал, что даже на берлинских улицах всякий, кто знаком с жизнью крупных аристократических городов, быстро поймет, что Берлин не относится к их числу: «Лишь немногие среди богатейших и знатнейших представителей придворного круга имеют свой собственный выезд <…> хорошо подобранная упряжка резвых чистокровных лошадей с блестящей шелковой шерстью — большая редкость в Берлине» [248] .

248

Vizitelly Н. Berlin… Op. cit. P. 95.

Главной причиной подобного положения было то, что «в Берлине до сих пор плохо представлены крупные землевладельцы, которые по большей части предпочитают провинциальные города, такие, как Бреслау, Мюнстер, Кенигсберг, Штеттин и другие, где они исключительно весело проводят время в своем кругу. Дворянские семьи, приезжающие для того, чтобы глава их в течение сезона мог заседать в Ландтаге или Рейхстаге, в большинстве своем охотно принимают приглашения, но у себя вечеров не устраивают. Лишь немногие из них владеют собственными домами или живут в условиях, позволяющих принимать гостей. Бесчисленные мелкие князьки и герцоги, когда долг или интересы влекут их в Берлин, как правило, живут в гостиницах, таким образом обязанность развлекать всех, кто принадлежит к знати <…> является уделом двора, различных отпрысков правящего дома, иностранных послов, министров, и нескольких дворян, обладающих состоянием и помещениями, приличествующими этой задаче» [249] .

249

Ibid. P. 84.

Среди последних особое место занимала принцесса Плесская, владелица великолепного дворца на Вильгельмштрассе. Дворец был построен в 1870-х годах, отчасти для того, чтобы содействовать превращению Берлина в столицу великой империи. Примечательно, что в то время считалось необходимым создавать дворец, достойный grand seigneur, следуя исключительно французским образцам, приглашать французских архитекторов и даже рабочих. В 1895 г. баронесса Шпитцемберг посетила бал во дворце принцев Плесских, на котором присутствовало 150 гостей, и среди них, по мнению баронессы, — все первые красавицы и лучшие танцоры Берлина. Роскошный дом, восхитительные цветы, вышколенная прислуга и приятное общество создавали, согласно воспоминаниям баронессы, сочетание, которое редко встретишь в Берлине. Однако к 1914 г., по словам принцессы Дейзи Плесской, «большой уродливый дом на Вильгельмштрассе был заколочен», не в последнюю очередь потому, что, согласно европейским обычаям, принцессе и ее мужу пришлось разделить особняк с родственниками принца, что пришлось супругам не по нраву. Теперь, посещая Берлин, они предпочитали останавливаться в отеле. К тому же, берлинский двор, первенствующее положение в котором традиционно отдавалось верхушке прусского чиновничества, уязвлял аристократическую гордость принца Плесского и его жены. Так, например, в 1903 г. принцесса писала, что ни за что не приедет в Берлин вновь до тех пор, пока ее муж не займет значительный государственный пост, так как для ее достоинства унизительно идти к обеденному столу вслед за «фрау» какого-нибудь чиновника. К тому же, по ее мнению, отказ от визитов в столицу отнюдь не являлся чувствительной потерей, так как «Берлин никогда не был блистательным средоточием светской жизни» [250] .

250

Princess Daisy of Pless, From My Private Dairy. London, 1931. P. 90; anonymos, am Hofe des Kaisers. Berlin, 1886. S. 27–32; Spitzemberg, Tagebuch… Op. cit. S. 330; Pless, Princess Daisy… by Herself… Op. cit. P. 174,

Затруднения,

сходные с теми, какие возникали у принцессы Плесской при дворце Гогенцоллернов, были знакомы и английским аристократам, хотя традиции и культура последних не имели ничего общего с прусским бюрократическим государством. История Англии, на всем протяжении которой главенствующую роль играли аристократы, а не чиновники, отразилась в том факте, что, по крайней мере до 1905 г., согласно правилам «местничества», на торжественном обеде премьер-министра могли посадить ниже сына герцога. В условиях военно-бюрократических режимов России и Пруссии такая ситуация была немыслима. Вопросы, связанные с «местничеством», вне сомнения, чрезвычайно волновали придворную знать. Это было следствием процесса, начатого Людовиком XIV, который приручил французскую высшую аристократию, призвав ее ко двору, поощряя состязаться в роскоши и излишествах, и, таким образом, усилив ее зависимость от королевской благосклонности и денежных наград. Напряженная борьба за первенство, которая в восемнадцатом веке обладала некоторым политическим значением, в индустриальную эпоху стала выглядеть причудливым пережитком прошлого, но, тем не менее, продолжалась. В девятнадцатом веке многие английские аристократы потратили немало денег и усилий, пытаясь обеспечить себе титул пэра. В Германии борьба за первенство при дворе отличалась еще большей остротой, и усугублялась подлинной генеалогической манией и приверженностью букве закона, которая практически была неизвестна в Англии, и еще меньше в России. Значительное число мелких дворов, существовавших в Германии, способствовало усилению забот о «местничестве» и статусе. К тому же, немецкая аристократия унаследовала от Старого Рейха тщательно расписанную иерархическую систему, которая в 1806–1815 гг. была перевернута сверху вниз, в 1866–1871 годах подверглась дальнейшим разрушениям, а затем была буквально сметена разнонаправленным влиянием нескольких состоятельных семей в эпоху индустриальной революции. Таким образом, существовало достаточно поводов для конфликтов относительно престижа и опасений за свой статус. Так, семейство Реусс покинуло берлинский двор после того, как его представительницам не было дозволено носить шлейф, и, таким образом, подверглась сомнению их близость к правящему дому. Когда Вильгельм I удостоил званием Королевского Высочества представителей побочной ветви династии Гогенцоллернов, у большинства Standesherren это вызвало недовольство. Хуже всего было то, что Рыцари Черного Орла, которые зачастую являлись наиболее влиятельными прусскими государственными деятелями и военачальниками, неизменно занимали положение выше Standesherren; эта традиция вызывала такую ярость, что Вильгельм I попытался смягчить ее, издав указ, согласно которому привилегии не распространялись на жен рыцарей [251] .

251

Vasili. Berlin… Op. cit. например, с. 122. Об истоках см. Elias N. The Court Society. Oxford, 1983.

В девятнадцатом веке политическое значение королевских дворов неуклонно шло на убыль, при этом в Британии этот процесс был более очевиден, чем в абсолютных монархиях Восточной Европы. Тем не менее, даже в Британии Дуглас Хейг извлек пользу из событий Первой мировой войны, пользуясь связями, издавна существующими между его семьей и двором Георга V, а Эдуард VII имел значительное влияние на назначения наиболее важных послов. Не говоря уже о непосредственном политическом значении королевских дворов, именно там приобретались могущественные связи. В 1884 г. баронесса Шпитцемберг вернулась ко двору после многолетнего отсутствия, последовавшего за смертью ее мужа; несмотря на то, что жизнь при дворе была сопряжена с крупными расходами, баронесса предприняла этот шаг — отчасти вследствие того уважения, которое питала к старому императору, отчасти для того, чтобы обеспечить своим детям продвижение по службе и хорошие партии.

Королевский двор придавал жизни высшего общества значительность и окружал ее ореолом славы. Благодаря системе представлений ко двору, государство благословляло разделение между теми, кто принадлежал к числу избранных, и теми, кто к нему не принадлежал. Дворцовый этикет и четко определенная «табель о рангах» усиливали иерархию и приверженность условностям, определявшим жизнь социальной элиты, и предоставляли аристократии удобную сцену для демонстрации роскоши и эффектного гостеприимства. В Петербурге, чей двор не знал себе равных в пышности среди прочих европейских дворов, и чье высшее общество до 1914 г. уступало в богатстве лишь лондонской аристократии, отсутствие придворной жизни после 1905 г. было воспринято знатью с раздражением. Подобное положение содействовало отдалению петербургского аристократического общества от Николая II и его режима, и явилось важным политическим фактором, который повлек за собой готовность элиты освободиться от Романовых, что и произошло в феврале 1917 года [252] .

252

Например, в кн. Dobson С., Grove H. М., Stewart Н. Russia… Op. cit. P. 103–106 можно прочесть следующее «В Росиии имперские церемонии и гостеприимность достигают щедрого и гигантского размаха, в отношении роскоши и великолепия ни один двор в Европе не может не только превзойти российский, но, возможно, даже сравняться с ним… длительное отсутствие императорского двора в С.-Петербурге явилось большой потерей для общества и торговли».

Даже в Англии, где богатые и обладающие политическим влиянием представители знати не столь уж сильно зависели от двора, последний вносил немалую лепту в формирование светских ценностей и обычаев. Любовь к роскоши, присущая принцу Уэльскому, отказ от простых ценностей его отца, Георга III, прекрасно гармонировали с настроениями, царившими в ту пору среди аристократии, чья приверженность к роскоши неуклонно усиливалось в период с 1780 по 1815 год, по мере роста цен на сельскохозяйственные продукты. С другой стороны, королева Виктория, отказавшись от роскоши и той морали, которая была характерна для периода Регенства, поступила в полном соответствии с желанием высшего класса, членам которого необходимо было проявлять уважение к кодексу христиански богобоязненного правления в противовес критическим настроениям среднего класса и идеям французской революции. Что касается самой королевы, она всегда хорошо понимала, как аристократии следует вести себя, если она хочет сохранить свое положение; именно поэтому распущенность и недостаток серьезности, проявляемые ее старшим сыном, вызывали у королевы такую горечь. Эдуард VII питал пристрастие к роскоши, любил блестящее общество и не отличался особым снобизмом — все это сыграло свою роль в том, что высший класс Англии из аристократического превратился в плутократический.