Аритмия
Шрифт:
Непроизвольно давлю на карандаш сильнее.
Как же достало. Так хочется, чтобы ребенок просто спокойно жил. Без всего вот этого…
Я никогда не относил себя к рьяным атеистам, но, похоже, скоро начну, ведь кое-кто там наверху жестко халтурит, допуская то, что происходит в нашем ненормальном мире.
— Сам-то почему такой потасканный? — на пару секунд отрываюсь от нашего с Савкой занятия. — Опять бухаешь?
— Пьююющенко! — подмечает младший брат.
— Н-да, конечно,
— Ой, слышь, сын основателя, не петушись. Сам виноват, не хер было на все забивать.
— Серый мне еще заявил, мол сессию летом сам закрывать будешь. Далась мне вообще эта заочка… — фыркает и прямо-таки кипит весь.
— Не тупи, вышка нужна, — перемещаю карандаш и Савкины пальцы ниже.
— На кой шланг, если у меня пожизненный фронт работ намечается? — искренне недоумевает Птицын.
— Не мне тебе пояснять простые вещи. Савелий, сам вот так волосы рисуй, — показываю ему как именно. — И карандаш возьми, пожалуйста, правильным хватом.
— Даше мяяяяч надо, — замечает юный художник.
— Это портрет, Савелий, куда ты предлагаешь мяч поместить?
— Ну суда, — заявляет с умным видом, обозначая место.
— Куда сюда?
— Надо мяч! — хмурится.
— Это они на матч «Динамо» — «Спарта» ходили, — поясняет Рома.
— Кто они?
— Дядь Игорь и Чудик.
— Савелий, больше усердия. Нормально рисуй, — наставляю строго.
— Да…
— Что это такое? Это не волосы, а змеи. Медуза Горгона она тебе, что ли?
— Гургона, — хихикает, повторяя за мной.
— Ровнее и мягче. Вооот так, — демонстрирую еще раз.
«Дядя Игорь и Чудик», — рикошетит тем временем в мозгу.
Козел старый. Зашибись, уже и туда таскается?
Закипаю внутри. Как-будто кислоты в кровь плеснули.
Прислоняюсь к спинке стула. Раздраженно сжимаю челюсти. Дышу. Носом.
Рома вопросительно вскидывает бровь.
— Ты че с батей не контачишь щас? — дергается, когда на улице кто-то резко начинает орать.
Молчу. Мы с папашей действительно крупно поскандалили. Опять же после вот такой нашей беседы с Беркутом. Эта ж сорока всегда кучу новостей на хвосте приносит. И обязательно вываливает то, о чем я знать не хочу.
— Демоны! — доносится с улицы. — Изыди!
— Блин, Ян, как ты здесь находишься? Я б не смог, — признается, ссутулившись.
Очкун.
Ему всегда тут не по себе. Вздрагивает как мышь от каждого звука. А я привык.
— Иногда выбирать
— Да знаю, но стремно так, — морщится, закатывая рукава на рубашке.
Офисный планктон.
— Зато получаешь ценный опыт, Ром.
— Какой?
— По итогу осознаешь, что застрять тут на всю жизнь не хотел бы…
Молчит.
И как же бесит этот его взгляд! Сочувствующий и жалостливый. Сострадание из него так и прет.
— Много здесь буйных? — спрашивает после того, как раздается очередная порция пронзительного крика.
— Ну есть, — пожимаю плечом. — Их отдельно держат, в другом блоке.
— А те, с которыми общаешься ты? Они как, совсем больные?
Пожалуй, настала следующая фаза. Рому раздирает любопытство.
— Смотря какой смысл ты вкладываешь в понятие «совсем больные». Я так-то тоже не совсем здоров, — криво усмехаюсь.
— Ты не психопат и, как показывает практика, вполне способен сойти за нормального, — ржет, уворачиваясь от оплеухи.
— Ты дразнил меня шизоидом, забыл?
— Ни фига ты злопамятный. Это было в третьем классе! Тебя таскали к мозгоправу каждые выходные.
— И заканчивались эти сеансы всегда одинаково.
Никто из психологов и слова из меня не мог вытянуть. Помню, один из них даже пытался опробовать на мне гипноз. Я сделал вид, что сработало, а затем виртуозно послал мозгоправа в дальние дали, постаравшись использовать весь свой богатый словарный запас.
— Готов к комиссии? Этот твой Кашпировский что говорит? Какие прогнозы? — переключается в настоящее.
— Благоприятные, — беспалевно киваю на Савелия.
Наш маленький Пикассо притих. С головой ушел в творчество. Сидит себе, старательно прорисовывает Арсеньевой прическу.
— Молодец, — хвалю конечно.
Савка поворачивается и задирает нос. Он всегда так делает, когда страшно доволен собой.
— Капец похожа, — перегнувшись через стол, поражается сходству Беркут.
Мелкий потирает глаза.
Так быстро устал?
— Хочу на ручки… — карабкается на колени. Усаживается и обнимает меня руками-ногами.
Так и не отучили, хотя врачи рекомендовали с этим не частить.
— Клещ-присосочник, — комментирую я его действия. — Или пиявка?
Смеется, отклонив голову назад. Смотрит на меня долго-долго и как-то по-особенному пронзительно.
— Что уже задумал? — подозрительно прищуриваюсь. Знаю ведь его, как облупленного.
Кряхтя, приподнимается. Осторожно трогает отросшие волосы, а затем обхватывает ладошками мои скулы.
— Люблююю, — произносит шепотом на выдохе.
— Что еще за приступ нежности? — ошалело замираю, пока он лезет целоваться. Совсем решил меня добить.
— Ну, так…
«Ну, так». Отлично.