Арийский миф в современном мире
Шрифт:
В чем же Безверхий видел подтверждения своей расовой концепции? Изрядно потрудившись над сравнением исторического пути разных народов, он «находил» всего лишь два примера ослабления древних государств якобы из-за смешения коренного населения с чужаками. Так, он объяснял упадок Хеттской державы «семитизацией» (кого автор считал источником семитизации, остается неясным, ибо ни о каких сколько-нибудь массовых переселениях семитов в Анатолию во 2-м тыс. до н. э. говорить не приходится) и крушение Римской империи – смешением с «инородцами» (отметим, что смешение было едва ли не перманентным процессом на Апеннинском полуострове, где еще до возникновения римской государственности жили различные по происхождению племена, включая этрусков, и имелись греческие колонии) (Безверхий 1993: 32, 74–75). Как бы то ни было, других примеров в древней и средневековой истории Безверхий не находил. Не слишком ли мало для столь ответственной теории?
Впрочем, Безверхий зато обнаруживал вредоносных «ублюдков». Так он называл индусов, возникших от смешанных браков ариев с местными аборигенами в Индии, а также евреев (он упорно называл их не иначе как «жидами»), якобы появившихся от смешения «белых людей – гиксосов» с «черными египтянами» (Безверхий 1993: 94–95. См. также: Талдыкина 1993: 7). Здесь Безверхому чувство меры уже полностью отказывало. Неужели он забыл свое собственное утверждение о том, что кастовый строй предохранял от смешения (Безверхий 1993: 8)? Или все же не предохранял? И как быть с блестящими культурами Индии периодов раннего железного века и эпохи Средневековья? Или они были созданы не индусами? Совершенно очевидно, что за эвфемизмом «индусы» скрываются цыгане, которые и вызывали у Безверхого отвращение.
Более интересен вопрос о евреях, изображающихся русскими радикалами врагом номер один. Безверхий не гнушался никакими приемами, чтобы унизить евреев и продемонстрировать опасность общения с ними. Ему казалось, что для этого достаточно изменить цвет кожи у египтян (которые на самом деле в большинстве своем относились к восточносредиземноморскому типу европеоидной расы) и объявить гиксосов «венедами» (наиболее правдоподобная научная гипотеза связывает гиксосов с местным семитоязычным населением Палестины). Безверхий повторял уже известную нам легенду о том, что Палестина изначально была заселена разными группами «венедов» – вначале хананеями, затем к ним прибавились филистимляне. От последних она якобы и получила свое название «Опаленный стан». Равным образом Иерусалим будто бы изначально имел название «Русска оселя» и был заложен неким Кияном, а Сион происходит от «Сиян-горы». Излишне говорить о том, что все эти фантазии, почерпнутые главным образом из писаний Емельянова (1979: 15–16), не имеют никакого отношения к действительности. Но для Безверхого они служили важным доказательством будто бы извечного стремления евреев поработить русских (Безверхий 1993: 33, 58–59, 96).
Впрочем, из его книги явствовало, что вредоносны не только евреи, но и семиты в целом. Здесь Безверхий шел даже дальше своего кумира Гитлера, отличавшего евреев от семитов-арабов, открыто симпатизируя последним (Wistrich 1991: 253; Лакер 1994: 169). По словам Безверхого, семиты никогда не отличались творческой активностью, но зато чинили вред окружающим народам и заимствовали у них, прежде всего у «венедов», культуру. Так, они участвовали в разгроме Шумера (Безверхий 1993: 11–12), раздували вражду между хеттами (Безверхий 1993: 30), разлагали римское общество (Безверхий 1993: 73), а евреи пытались подчинить Русь силой (Хазарский каганат) или путем ее христианизации (Безверхий 1993: 46–49). И «венеды» по мере сил сопротивлялись этой напасти: царь хеттов выдворил ассирийских купцов из страны, а вавилонский царь (оказывается, тоже «венед»! – В. Ш.) осуществлял карательные экспедиции против Ассирии и Иудеи (Безверхий 1993: 30, 36). Вся сомнительность такой интерпретации истории, вдохновленной расистскими чувствами автора, очевидна. Откуда проистекала его зоологическая ненависть к евреям, становится ясно из следующего пассажа: «Потомки хазарских жидов – жиды-ашкинази – в 1991 году, заключив Беловежское соглашение, разрушили империю славян, создававшуюся более 1000 лет» (Безверхий 1993: 47). Вот она, ниточка, прочно соединяющая в глазах русских антисемитов хазарский эпизод с современностью. Безверхому был нужен внешний враг, его патриотические чувства не могли смириться с тем, что что-то неладно внутри российского общества, и он находил самое легкое решение, подхватывая давнюю традицию антисемитизма.
Мало этого, за «происки евреев» достается и христианской церкви, которая, по мысли автора, изначально служила в их руках орудием против русского народа, погубив «прекрасную идеологию, записанную в наших древних книгах». Выясняется, что князь Владимир сам был «евреем» и получил на Западе инструкции, как подорвать оплот арийской идеологии 231 . Более того, оказывается, накануне христианизации евреи намеренно ввели на Руси культ грубых идолов и кровавых жертвоприношений, чтобы затем бороться с этим культом и насаждать «рабскую идеологию христианства». В этом как будто бы выражалась их месть за разгром Хазарии (Безверхий 1993: 48–49. См. также: Белов 1992в: 387; Путинцев 1993; Перьков 1995: 7; Данилов 1996: 90). Кстати, развивая эти странные идеи, в частности об отсутствии у «венедов-славян» кровавых культов (здесь он повторяет «Влесову книгу»), Безверхий не видел никаких противоречий с тем, что несколькими страницами ниже он же прославлял культ черепов и охоту за головами у кельтов, в которых он видел ближайших родичей «венедов» (Безверхий 1993: 54).
231
Якобы еврейское происхождение князя современные неоязычники связывают с его матерью Малушей, называя ее хазаркой-иудейкой. Но некоторые авторы считают ее дочерью древлянского князя Мала, побежденного киевлянами. См., напр.: (Iванченко 1996: 22, 30). Имеется также гипотеза о том, что и князь Мал, и его дочь имели скандинавское происхождение и подлинное имя последней было Малфред. См.: (Скрынников 1997: 10). В любом случае она не имела никакого отношения к хазарам. Интересно, что во всем этом Безверхий и ему подобные следуют логике, которой в свое время придерживался Хьюстон Чемберлен, подозревая основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолу в баскском происхождении, что якобы и заставляло того мстить «арийцам». См.: (Поляков 1996: 338–339).
Трудно не заметить в этой идеологии разительных параллелей с нацизмом. Не случайно Безверхий был буквально зачарован образом свастики и везде, где возможно, отмечал ее наличие в древних культурах (Безверхий 1993: 10, 57, 67). Впрочем, всем нынешним неоязычникам свойственно подчеркивать значение свастики как арийского или, уже, славянского символа солнца и добра (Бойков 1992; Из глубины… 1993; Болотов 1993; Антоненко 1994: 30; Авдеев 1994: 48–49; Именослов 1994: 59; Глоба Т. 1994а: 32–33; Платов 1995а: 161; 1995б: 91; Кандыба Д. 1995: 115; Кандыба В. 1997а: 8, 90; Комлев 1995; Колосов 1995: 9; Скуратов 1995: 33; Данилов 1996: 61, 69–70, 88; Бобрик 1998: 70; Истархов 2000: 140–142; Суров 2001: 382–400) 232 . К свастике неравнодушны и другие радикальные русские националисты, например А. П. Баркашов, который, тем не менее, стремится ассоциировать себя с православием (Баркашов 1994а: 64–66; 1997). Так как свастика по своему происхождению связана с дохристианской и нехристианской символикой, склонность Баркашова к православию следует считать не более чем политическим жестом. По своему мировоззрению он как был, так и остается неоязычником. Не случайно языческий смысл свастики РНЕ постоянно подчеркивается одним из его поклонников (см.: Тарунин 2009). То же отмечали и последователи А. Хиневича (Хиневич 1999б: 176–177).
232
Подробно о роли свастики в современных русских неоязыческих движениях см.: (Гайдуков 1999б: 120–124). Одним из первых реабилитировал свастику и связал ее со славянским язычеством художник И. Глазунов на своей картине «Вечная Россия».
Что же касается раннесредневековой восточнославянской и древнерусской традиций, то для них свастика никогда не служила сколько-нибудь значимым символом (Лесман 1999). В славянской культуре можно найти множество разных символов, но даже в качестве символа солнца свастика была далеко не единственной – имелись и другие еще более популярные, например разнообразные виды крестов, в том числе заключенных в круг (Берегова 2007) 233 .
Правда, сегодня некоторые авторы пытаются утверждать иное, обрушивая на читателя массу несистематизированной информации об использовании свастики в разные эпохи в различных районах мира, даже не пытаясь проводить контекстуальный и типологический анализ, обсуждать хронологию и исторические связи, исследовать различные смысловые значения (Хиневич 1999б: 155–184; Кутенков 2008; Тарунин 2009). Примечательно, что, пытаясь найти свастику у древних славян, Р. Багдасаров приводит лишь единичные примеры, причем, вопреки ему, не все они связаны именно со славянами (Багдасаров 2001: 179–180).
233
Примечательно, что, несмотря на свою склонность доверять «Влесовой книге», Берегова избегает преувеличения роли свастики в славянской культуре.
Первым из национал-патриотов, кто попытался реабилитировать свастику, был В. К. Демин, редактор монархической газеты «Земщина». Начав свою статью гимном Кресту как важнейшему христианскому символу, ниже Демин объяснил, что под Крестом имеется в виду свастика, которая якобы почиталась христианами с древности. Тогда этот символ называли «гаммированным крестом», и он якобы символизировал Христа распятого или Христа-победителя. Кроме того, демонстрируя свою «эрудицию», Демин доказывал, что якобы все язычники от Адриатики до Тихого океана широко использовали символ свастики. Где-то он вычитал, что, по преданию, Ной оставил сыновьям символы: шестилучевую звезду – Симу, а крест с загнутыми концами – Иафету. Якобы именно поэтому свастика стала едва ли не главным символом у потомков Иафета – индоевропейцев, или арийцев. Но те впали в язычество и забыли древний смысл символа. Однако после распятия Христа именно они стали истинными христианами. Вместе с тем у «белой расы» символ свастики сохранился, хотя она и распространилась далеко за ее пределы.
Показывая, что значение символа в истории менялось, Демин доказывал, что потомки Авраама отказались от веры в Творца и шестилучевая звезда превратилась у них в «печать антихриста», в символ борьбы Сатаны против Бога. Якобы в этом и состоял смысл Второй мировой войны, которая велась «евреями и демократами» против свастики. Поэтому Демин обрушивался на хулителей креста и сетовал на то, что на Параде Победы в 1945 г. воины бросали «немецкие знамена с крестом» к мавзолею, в котором он видел «алтарь Сатаны». Не нравилось ему и то, что солдат-освободитель в Берлине был изображен попирающим разбитую свастику. Примечательно, что его статья начиналась рисунком крупной левосторонней свастики, в которую был вписан Георгий Победоносец, повергающий змея в прах. Впрочем, Демин сетовал на то, что нехватку знаний ему приходилось компенсировать интуицией. Но он подчеркивал, что «нам заповедовали опираться на веру, а не знания» (Демин 1993). И хотя Демин протестовал против германской монополии на свастику и щедро одаривал «все арийские народы» правом на ее использование вместе с приданием ей своей смысловой нагрузки, в своей ненависти к «иудеям» и «масонам» он демонстрировал типично нацистское понимание значения свастики. И действительно, вскоре он откровенно выразил свои симпатии Гитлеру и всему нацистскому движению, одобрив их деятельность и приписав проведение геноцида «мировому кагалу». Теперь он уже прославлял «Крест», то есть свастику, как «символ защиты христианства и белых народов» (Демин 1994). Вслед за ним реабилитацией свастики занималась петербургская антисемитская газета «Наше Отечество» (1996, № 63), а затем к этой сомнительной игре присоединился «Русский вестник» (Плахотнюк 2000).
В свою очередь, рассматривая вопрос о популярности свастики и об использовании ее русской императрицей в начале XX в., П. И. Кутенков вовсе не задается вопросом об очевидной связи этого с теософией и оккультизмом (Кутенков 2008: 94), к которым царица питала пристрастие (Rollin 1939: 61–62, 70). А его вывод о тесной связи свастики с древней культурой восточных славян и о непрерывности этой традиции остается голословным и не опирается на глубокие исследования.
Лишь Р. Багдасаров уделяет определенное внимание контексту и вариативности значений символа свастики, но и он, похоже, верит, что когда-то она имела одно-единственное значение, связанное с некой исконной традицией (Багдасаров 2001: 56–59, 73). Правда, касаясь более поздних эпох, он справедливо предупреждает против того, чтобы связывать свастику с одной лишь индоевропейской традицией (Багдасаров 2001: 110). Примечательно, что даже Н. Р. Гусева отдала дань восхищения свастике, упомянув и ее восьмилучевую неоязыческую разновидность (Коловрат). Но, связывая свастику с индоевропейцами, она отметила ее популярность у доарийского населения хараппской цивилизации (Гусева 2010: 154–160).