Арка первая: "Порт Даль"
Шрифт:
Полчек отхлёбывает кофе и кривится.
— Франциско!
— Да, господин?
— Ты опять насыпал в кофе соль вместо сахара.
— Как было мне завещано отцом, — строго отвечает гоблин, — Франциско Шнобелем Четвёртым, в кофий следует класть две ложки белого порошка из второй банки слева. Таков рецепт, господин, и он исполнен в точности.
— Франциско.
— Да, господин.
— В моём проклятом кофе проклятая соль. Клянусь клоакой нефилима, если это повторится
— Рецепт исполнен в точности, господин, — отвечает ничуть не испуганный гоблин.
— Франциско!
— Да, господин.
— Ты опять без очков? — констатирует очевидное Полчек. — Услуги оптомеханика обошлись мне недёшево. Особенно с учётом доплаты за стресс. Ты чуть не откусил палец кобольду-оптометристу.
— Мне не нужны очки, господин. Я вовсе не стар и надеюсь служить вам ещё долгие годы, — Франциско кланяется, в последний момент поймав падающий с головы паричок. — А кобольды — зловредные твари, и нечего им тянуть свои грязные конечности к глазам честного гоблина! Уверен, они специально проникают по ночам на кухни и переставляют баночки с порошками, чтобы люди покупали их лживые стекла.
«Почему я это терплю?» — привычно думает Полчек, отхлёбывая солёный кофе.
Можно отправить гоблина сварить новый, можно пойти и сварить самому. Правда, после этого Франциско будет месяц ходить воплощённой укоризной, каждым жестом демонстрируя, как он оскорблён недоверием.
«В конце концов, ему уже под тридцать, — в очередной раз напоминает себе Полчек, — для гоблина это глубокая старость. Проще предоставить события их естественному течению. Да и к солёному кофе я почти привык. Ещё год, ну два. В крайнем случае, три. К счастью, Франциско Шнобеля Шестого мой дворецкий не обеспечил, а значит, его род прервётся. Собственно, как и мой».
— Франциско!
— Да, господин?
— Репетиция уже началась?
Гоблин развернул слегка обвисшие с возрастом уши в сторону задней двери и, прислушавшись, недовольно проворчал:
— Эти бездельники, бездарности и пьяницы уже на сцене. Репетируют свой очередной провал. Как по мне, зря теряют время. Они и без репетиций успешно превращают ваши гениальные сценарии в безобразный пошлый балаган.
— Ты слишком строг к ним, Франциско, — вздыхает Полчек. — Иногда они недурно импровизируют.
— А что остаётся делать тем, кто не может запомнить роль? — фыркает гоблин.
«Годы проживания возле сцены превращают в театральных критиков даже прислугу, — думает Полчек, направляясь к двери. — Это, наверное, магия искусства. Или медленное отравление пылью кулис».
Задняя дверь кабинета ведёт в маленькую ложу, откуда сцена видна сверху и сбоку. Полчек выходит на неё тихо, осторожно прикрывая за собой скрипучую дверь, но даже если бы он топал, как боевой элефант, это не имело бы значения. Внизу, как выражается режиссёр Пан, «рождается великое искусство». Роды, как им и положено, сопровождаются громкими криками, преисполненными неподдельного страдания.
— Испражнение низших демонов! — надрывается режиссёр. — Срыгнутый горным троллем копролит! Лежалый помёт гарпии! И это я ещё польстил твоей актёрской игре, будь уверен!
— Но, господин Пан… — растерянно разводит руками наряженный в драное женское платье молодой человек.
— Для тебя Панургодормон! — злобно подпрыгивает режиссёр. Копытца выбивают на сцене свирепую чечётку, борода трясётся, глаза горят негодованием. Юноша с опасением косится на его кривые, но весьма острые рога.
Панургодормон имеет внешность крупного чёрного козла, и хотя на самом деле является демоном-патроном гномихи-ворлока Фаль Жеспар, характер его
«Впрочем, не таковы ли все режиссёры?» — меланхолично думает наблюдающий за сценой сверху Полчек. Солёный кофе остыл и стал окончательно несъедобен, владелец театра отставил его на ограждение ложи.
Пьеса, которую с переменным успехом пытается ставить труппа, называется «Тихий ужас». Это художественно переработанная Полчеком биография последней Верховной Птахи Империи — Падпараджи Единождымученицы. Трагическая история любви, основанная на слухах, что в молодости у неё случился бурный и страстный роман с замужней оперной дивой Мьёй Алепу. Имя Мьи упоминалось биографами Падпараджи неоднократно, их связь считалась историческим фактом, хотя в её пользу говорит лишь то, что этот период жизни Верховной Птахи зияет незаполненными лакунами. Причиной считается то, что личная жизнь артистов в Диаэнкевале времён Империи утверждалась неприкосновенной. Не ради их блага, а из государственных соображений. Актёры редко являются образцом этики и высокоморального поведения, а если публика узнает, что имперского чиновника, а то и самого Императора, играет какой-нибудь пьяница, бабник или дурак, это могло плохо сказаться на авторитете правящей династии.
Полчек придал гипотетической любовной связи будущей Верховной Птахи и оперной звезды новый трагический поворот. Известно, что уроженка Оранхи Мья Алепу после своих оперных триумфов внезапно получила смертный приговор за сожжение местного пташеского монастыря. В сюжете пьесы муж Мьи узнаёт о её преступной связи, угрозами вынуждает певицу уйти в монастырь и насильно принять посвящение. Но страстная и весьма деятельная Падпараджа даль’Обигни (тогда ещё не Единождымученица) проникает в монастырь и похищает свою любовницу. А что в процессе монастырь сгорел ко всем демонам Края — ну что же, любовь того стоила, а пьеса тем более. В Империи за такую трактовку биографии Верховной Птахи можно было бы запросто лишиться чего-нибудь нужного. Например, головы. Но те времена прошли, да и сама Падпараджа была казнена в 317-м. Причём отнюдь не за мелкие грехи молодости, типа спалённого ради любовницы монастыря, а просто потому, что Империя пала и «горе побеждённым».
По указу Консилиума Верховная Птаха была подвешена за большие пальцы над Осьмишёлковым променадом. Историки пишут, что она провисела там неделю, после чего пропала, оставив в оковах эти самые пальцы — что стало источником множества легенд о том, что Падпараджа спаслась и однажды возвратится, восстановит Империю, и те золотые (как кажется потомкам) деньки вернутся. Но Полчек считал, что с ней произошло то, что обычно происходит с повешенными. К тому времени на руинах Империи творился такой кровавый бардак, что удивляться пропаже тела не приходится.
Вызвавший гнев Пана молодой человек играет как раз любовницу Падпараджи, Мью Алепу, и его натянутое поверх штанов драное платьице изображает сценический костюм оперной дивы. На премьере магические иллюзии закроют недостатки артистического гардероба, но на репетиции играют «как есть». Например, гномиха Фаль Жеспар, исполняющая роль будущей Верховной Птахи, бродит по сцене на ничем не прикрытых ходулях — чтобы партнёры не завели привычку обращать свои реплики к полу.
— По-твоему, так себя ведёт звезда Имперской оперы? Обласканная Императором гранд-дама, к ногам которой пали тысячи поклонников? Та, чьё имя знает каждый? — злобно трясёт бородой режиссёр. Его жёлтые с горизонтальным зрачком глаза полны праведного негодования. — Стоит столбом, отвесив челюсть, как деревенский дурачок, впервые увидевший ездового полуня?