Аркадий Бухов
Шрифт:
— Холодного. Мне с собой.
Буфетчик сунул мне в руку мокрую бутылку и занялся каким-то очередным делом.
— У меня нет штопора…
— Что же вы тогда говорите, что с собой надо? Пейте здесь.
— Мне для артистки…
— Ну, это не моя обязанность. У меня все платное…
Уломав его, я понес через публику стакан лимонада.
С непривычки это было очень тяжело, тем более что по пути меня кто-то задержал и долго заказывал два бутерброда с копченой колбасой, только чтобы без жира, а масла побольше.
В
— Это что у вас, лимонад? — спросила девица, рассматривавшая сбоку ноты и пробовавшая голос. — Холодный?
— Холодный.
— Спасибо.
Из вежливости она не ткнула мне пустой стакан в руки с просьбой принести еще, а поставила его куда-то на футляр мандолины.
— Этот лимонад не для вас, — с запоздалой грустью сообщил я девице с нотами.
— Разве? — удивилась она. — Ну все равно. Лимонаду вообще много.
Грудной голос дамы, пославшей меня за ним, выделялся откуда-то извне:
— Ну что за безобразие… Послала какого-то олуха за лимонадом, и до сих пор нет…
Я прислонился к косяку и стал ждать.
— А мы вас ищем-ищем, — весело подбежал распорядитель, — вы только что приехали? Поздненько.
— Я давно. Я за лимонадом ходил.
— Что же вы мне не сказали, что хотите лимонада… Семен, принесите господину…
— Мне не надо. Это дама просила…
— Ах, вы с дамой… Почему же вы не сказали? Я велю ее усадить в четвер…
— Не надо — она в артистической…
— В артистическую посторонним нельзя…
Кто-то потянул его за рукав, и я остался один. Концерт уже начался, и меня два раза предупредил какой-то хмурый человек, что если я аккомпаниатор, то мне надо знать, что левая педаль у пианино работает плохо. Спасибо, что и такое достали, а если я недоволен, то должен об этом сказать Николаю Евгеньевичу.
— Между прочим, что вы будете читать?. — спросил распорядитель, неизвестно откуда вынырнув передо мной.
— У меня с собой тут есть кое-что… Вот один рассказик…
В кратких словах я передал ему содержание рассказа об одном молодом человеке, который приехал на лето к родственникам, стал увлекаться природой, и что из этого вышло.
— Прекрасная вещица, — восторженно похвалил он, поглядывая на часы, — вы так наизусть ее и заучили?
— Ну где там, — добродушно улыбнулся я, — это я вам фабулу только рассказал…
— Фабулу? — с ужасом переспросил он. — Это значит, в течение одиннадцати минут — одну фабулу?
— Да, а что? Рассказ, если из него кое-что выбросить, займет каких-нибудь сорок-пятьдесят минут.
— Ну что вы… Да разве же можно! — хрипло вырвалось у распорядителя.
— А как же повести публично читают? — немного обиделся я. — Не могу же я выйти, сказать афоризм и уйти… Впрочем, у меня есть маленькая вещица. Действие происходит в аптеке…
— Прекрасная фабула, — вежливо согласился
— Это не фабула, а весь рассказ.
— Весь? — В голосе его послышалось смутное чувство опасности. — Да это же на полторы минуты…
— Ну, хотите, я могу минуты две так на сцене постоять. Без разговора… Руками что-нибудь там делать или стул передвигать.
— Так, так… — неопределенно произнес он.
Помирились мы на третьем рассказе.
III
Вышел я под громкие и восторженные аплодисменты. До сих пор я решительно не знал, кому аплодировали — только что ушедшей цыганской певице, появившемуся в дверях зрительного зала итальянскому баритону или мне.
Один из знакомых после этого вечера уверял, что — мне, так как я очень похож на одного популярного артиста, которого публика любит и всегда радостно встречает. Кажется, это было самое правильное толкование одобрения и радости, выказанных публикой.
Я поклонился и стал читать. По-моему, это был очень веселый и милый рассказ, способный вызвать улыбку даже у волка из провинциального зверинца, но публика слушала его сосредоточенно и молча, как исповедь спасенного самоубийцы.
Из задних рядов стали выделяться какие-то голоса. Я прислушался; безусловно, они относились именно ко мне, а не к тому, что я читал:
— Громче…
— Ничего не слышно…
— Погромче…
По-видимому, эти люди думали, что у каждого автора голос, как у крючника, если они надеялись услышать что-нибудь из самых отдаленных дебрей хоров.
Я стал читать громче, но им окончательно пришлось по вкусу это публичное препирательство со мной, и голоса еще решительнее заявили:
— Ничего не слышно.
Передо мной встала решительная дилемма: или начать выкрикивать каждое слово с таким расчетом, чтобы его услышали даже извозчики, зябко дожидавшиеся у подъезда, или уехать домой и развивать голос для следующего выступления в концертной программе.
Я выбрал среднее: бросил всякую интонацию и логические ударения и стал читать еще громче. В жизни таким тоном я разговариваю только летом на даче, когда, перегнувшись из окна, начинаю убеждать пастуха, чтобы он прогнал коров дальше от моей террасы.
Публике понравилось это больше. В паузах многие даже смеялись, мешая соседям внимательно искать в программе, какой номер будет дальше.
Помню, что я сумел прочесть рассказ только до половины, внезапно раскланялся и быстро проскочил в артистическую. Публика аплодировала.
— Это мне? — радостно-возбужденно спросил я даму, посылавшую меня за лимонадом.
— Разве вы уже кончили? — встревожилась она, хватая ноты.
— Да…
— Что же я скрипку не слышала… Должно быть, под сурдинку играли?