Аркадий Бухов
Шрифт:
Но книги лучше людей. Их можно захлопнуть и бросить. Ах. если бы можно было подходить к разным умным циникам и веселым тупицам и захлопывать их, как книги, для того чтобы, втиснув среди других книг в шкаф, забыть их. Этого нельзя. Люди мало дают, но много требуют. Книги дают много и требуют так мало: способности думать и чувствовать.
Здоровая жизнь
Я не знаю человека, которому бы все окружающие не советовали переменить жизнь и начать новую. Тот, кому советуют, начинает стыдиться собственной жизни, мучиться угрызениями совести,
* * *
У каждого из них иссине-желтые лица, безнадежно выцветающие глаза и по нескольку ребер, так развязно вылезающих из-под кожи, что становится страшно за мебель: повернется такой человек неловко на кресле и порвет ребром дорогую обшивку.
Именно такие люди приходят к сытому и здоровому знакомому и начинают уверять:
— Вам необходимо начать новую жизнь. Вы ведете сидячий образ жизни.
— Вести бегающий образ — я не могу, — холодно отклоняет совет спокойный человек, — это не соответствует ни моим умственным способностям, ни моему характеру.
— Вы, в сущности, еще так молоды…
— Я не думаю, чтобы я начал бегать даже к старости. Этого не случается даже с лошадьми.
— От своей сидячей жизни вы разжиреете.
— Я, собственно, не предполагал, чтобы мой торс понадобился бы как модель для скульптора или начинающего художника.
— Совершенно не для этого… Вам нужно гулять. По крайней мере, хоть версты четыре пешком. Тогда вы сохраните моложавый вид.
— Это слишком большая цена. Если я в мои двадцать шесть лет для моложавости должен делать четыре лишние версты, к пятидесяти годам для той же цели мне придется бегать по семнадцати верст в сутки. Это немного для товарного поезда, но для меня много.
— У вас будет ожирение сердца. И вообще всякое ожирение. Ноги будут дряблые и начнут пухнуть.
— А они непременно будут пухнуть?
— Непременно. Разве если паралича раньше не будет…
— У меня, кажется, впереди небогатый выбор.
— Сами виноваты…
Спокойный человек провожает советчика и начинает думать. С одной стороны, конечно, тот прав. Неприятно, когда тридцатилетнего человека из-за его неосторожной наружности дети начинают звать дедушкой, а любимая девушка в ответ на тихие, произносимые шепотом, намеки просит ее удочерить, ссылаясь на бедственное положение семьи.
С другой стороны, сознание спокойного человека не может покориться перед необходимостью бесцельно ходить по промозглым улицам и заглядывать в напудренные лица улыбающихся женщин.
Впрочем, сознание — не желудок. Его убедить легче. Сокойный человек начинает медленно падать.
* * *
На другой день он выходит гулять, придумывая для собственного самолюбия причины прогулки. Желание взять прейскурант фотографических изделий в магазине на другом конце города, необходимость занести взятую два года тому назад книгу одному человеку, который, судя по всему, уехал за город и живет там безвыездно, — все это медленно и туго выискивается во время нудных поисков воротничка, цинично пропавшей запонки и синего галстука, который найти все-таки легче, чем завязать.
—
— Сегодня? Очень. Тут дворник с дровами приходил, так рассказывал, что в семнадцатом номере ухо отмерзло.
Дворники вообще терпеливый народ, и человек из семнадцатого номера не будет даром отмораживать ухо. Это очень жуткие известия для спокойной прогулки.
Воротник поднимается еще дома, для рта оставляется узенькое отверстие, теплая фуфайка бодрит обещанием сохранить организм. В таком виде спокойный человек проходит две улицы, пока окончательно не убеждается, что с крыш очень сильно течет, а около тротуара вода, а извозчики, по-видимому, еще со вчерашнего дня переменили сани на пролетки.
— Я хочу домой, — говорит он вслух, уныло озираясь кругом.
Чужие люди безответно проходят мимо. В большом городе так легко погибнуть без участия и ласки. Спокойный человек сразу догадывается сесть на извозчика и быстро едет домой.
— Уже? Погулял? Это двенадцать минут на воздухе. Я еще не успела даже форточку у тебя в комнате открыть…
— Мне очень не хочется гулять. Я очень не люблю гулять.
— Ну, садись, садись… Брякайся в кресло. Разлагайся. Опухай.
Спокойный человек садится в кресло, сразу чувствуя всю нежность и приятность этого незатейливого предмета кабинетной мебели. Опухает. И оттого, что это происходит в комнате, за чтением хорошей книги, в тишине, он начинает молчаливо благодарить обстоятельства, позволяющие ему медленно приобретать ожирение сердца.
Через несколько дней он снова пытается прогуляться и закупить папирос. Оказывается, что сегодня откуда-то внезапно выплывший двунадесятый праздник и все закрыто, а на улицах только портнихи и школьники.
Возвращается он печальный, с отмороженным пальцем и окончательно решает прекратить прогулки. От этого на душе становится легче.
* * *
— Вы превращаете день в ночь.
— Специально этим я не занимаюсь. Порядки мироздания для меня не так интересны.
— У вас пропадает всякий вкус к жизни.
— Очень жаль, если человечество кажется прекрасным только в половине девятого утра…
— Попробуйте пожить по-человечески. Пересильте себя на несколько дней, и вы увидите, что из этого выйдет… Вставайте в восемь утра, а ложитесь в одиннадцать.
Человек испорченной жизни начинает с размаху пересиливать себя.
— Сегодня я ложусь в десять вечера, — круто решает он, снимает трубку с телефона и начинает раздеваться.
Сначала это кажется забавным и напоминает легкий послеобеденный сон, потому что обед действительно был всего два часа тому назад.
Спокойный человек сладко потягивается и через полчаса засыпает. Во сне кто-то угощает его шашлыком, к которому подают такой вкусный хлеб, что проснувшемуся спокойному человеку очень хочется есть. Голодный человек зажигает лампу, садится на постель, закуривает папиросу и долго думает о том, как третьего дня ему подали на завтрак кусок телятины в сметане. После этого он берет книгу и читает до трех часов. Будят его в девять утра.
Встает он злой, невыспавшийся, ходит по дому и придирается ко всем. Его сразу начинает интересовать, почему сегодня яйца уже три рубля десяток, а молоко девяносто копеек бутылка. Сесть читать или работать он не может: в комнате еще не прибрано.