Аркадий Бухов
Шрифт:
— Я больше не буду, — неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, — извиняюсь.
Мое появление не вызвало ни взрывов восторга, ни трогательного молчания.
Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:
— Эх ты… Драли тебя мало.
Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:
— Ничего еще. Время не ушло.
Директор,
— Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?
Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии — свои люди, сочтемся…
— Перед кем извиняешься?..
В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но, так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.
— Перед всеми.
— А знаешь, за что извиняешься?
Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ:
— За все.
— Больше не будешь? — с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно, не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.
— Не буду.
— А что ты не будешь?
Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму:
— Все.
— Пакости не будешь писать?
Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, — это обещание я дал радостно:
— Не буду.
— Честное слово?
— Честное слово.
Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.
— А тетрадки красть не будешь?
— Как, он и тетрадки крал? — без особенно радостного чувства осведомились родители.
— Крал, — безропотно подтвердил я.
— Не с тобой, мерзавец, разговаривают…
На этот раз я действительно поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.
— Неужели у товарищей крал?..
— У учителя, — не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: — Это хуже.
— Крал… Боже мой, неужели крал?..
Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над «и»:
— Честное слово.
—
Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:
— Много еще делал…
Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.
— Плачь, плачь, — подбодрил ее отец, — вырастили сынка…
— Да уж, сынок… — неопределенно вставил директор. — сыночек…
Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.
— Примите обратно уж этого щенка. — поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, — без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…
По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.
Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:
— Возьмите его. Я ничего не могу сделать…
— Значит, совсем?
— Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…
— Пойдем, Евгений, — коротко предложил отец, — поучился, будет…
— Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…
Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:
— Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…
У нас было обоюдное знание друг друга. В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием:
— Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…
Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе:
— Вышибли, братцы…
— Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-Богу…
— Ну да. Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.
— А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…
— Ты не куксись… Примут еще…
— Молодчага… Вышибли, а он ничего…
Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память:
— У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…
— Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…
— Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…
Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.