Аркадий Бухов
Шрифт:
Представителем первых чувств был я, выразительницей вторых — Наташа. Я думаю, что обостренности наших отношений очень и очень сильно способствовала не столько моя злая воля, сколько простое неумение обращаться с пятилетней женщиной. Не только Наташа, а самая выдержанная и культурная девушка могла бы считать себя обиженной, если бы в течение целого дня ее поднимали на воздух, тискали, трепали маленькие тугие косицы, перевязанные голубыми лентами, лезли к ней с самыми нелепыми вопросами и, в довершение всего, врывались бы в ту комнату,
— Што ты ко мне пристаешь? — иногда со вздохом спрашивала Наташа, выведенная из себя моим нахальством.
— Я же тебя люблю. — пытался я оправдать свою навязчивость.
— А как любишь?
— А так люблю…
— А маму любишь?
— Чью маму?
— Мою маму.
— Твою? — Я знал, что, если я скажу ей положительный ответ, она успокоится и перестанет обращать на меня внимание, — Твою маму — нет. Она старуха.
— Мама не старуха, — хмуро парировала она на метко направленный удар, — а тебя я не люблю.
— А почему, Наташа?
Наташа подымала на меня большие черные глаза, всегда смотревшие на все с недоумением и любопытством, осматривала и, желая уклониться от неприятной темы, переводила разговор в другое русло:
— А вот кошка пришла…
— И кошка — старуха… — упорно стоял я на своем. По-видимому, это упорство начинало заинтересовывать и саму Наташу. Искоса поглядывая на меня, она обращала мое внимание на какую-нибудь постороннюю разговору вещь. Чаще всего игрушку, которыми она, сидящая в эти драматические минуты на полу, была окружена.
— А вот слон…
— И слон — старуха.
— А домик?
— Домик? Вот этот, из которого кукла торчит? Тоже старуха.
Сознавая, что это хуление всех близких ей людей и вещей ведется исключительно против нее, и понимая, что меня трудно переспорить, Наташа пыталась искусным ходом сбить меня с твердой позиции. Немного помолчав, она наклоняла голову набок, как котенок, прислушивающийся к свисту, и спрашивала:
— А кто не старуха?
— Я.
По-видимому, мой безысходный цинизм действовал в этих случаях удручающе: не в силах бороться с ним единолично, Наташа пыталась бежать за подкреплением к няньке или матери. Во время попыток быстро встать с пола из кармана капотика выпадывала или выпрошенная на кухне, считавшейся избранным и любимым местом тайных прогулок, чищеная морковь, или кусок яблока. Карманное сокровище быстро подхватывалось мной, и я всячески делал вид, что собираюсь его уничтожить.
— Дядя, — умоляюще произносила Наташа, — это же мое…
— А я съем.
Наташа беспомощно оглядывалась по сторонам:
— А я маму позову.
— Маму ударю.
— Маму? Мою маму?
— Я таких мам десятками бью…
— Как?
— А так уж. Поставлю двадцать мам и каждую по голове.
Мое неудержимое бесстыдство начинало серьезно пугать Наташу: в конце концов, все мое поведение явно
— А папа придет…
— Папе ноги оторву…
— Как же папочка без ножек будет?.. — с любопытством спрашивала Наташа.
— Да уж так, на руках будет ходить…
— На руках? А я?
— А тебя из окна выкину.
— А зачем?
Конечно, обосновать этот предполагаемый план действий было довольно трудно, я просто запутывал ход будущих событий.
— Так. А потом дом подожгу.
— Как?
— Возьму спичку, зажгу. Все сгорит.
— А где обедать будем?
— Ты будешь с Пунькой, в собачьей конуре…
— Пунька — собака, а у меня мама.
— Все равно, у тебя потом хвост вырастет.
— Я пойду к няне.
— И у няни хвост вырастет. Большой. Пушистый.
Уже идущая с десятком самых разнообразных вопросов к няньке, Наташа останавливалась на дороге и, смятенная грядущими событиями, робко спрашивала:
— А у тебя?
— У меня не будет. Я хороший.
* * *
Весь ужас был в том, что Наташина мать была моей родной сестрой; никакие уговоры не портить характер ребенку ни к чему не приводили.
— Ты что к ней привязываешься?
— Люблю.
— Ты как-нибудь с ней по-другому разговаривай…
Я шел к Наташе и начинал разговаривать, не задирая ее. Она невнимательно слушала, потом с кряхтеньем подымалась с пола, забирала часть игрушек и уходила.
— Ты куда же?
— В садик. Скучно с тобой.
— Ну вот, видишь, — говорил я ее матери, — она убегает от меня.
— А ты подойди, поцелуй ее тихонько…
— Это неинтересно. Мне хочется, чтобы она разговаривала…
— Ты что, ребят, что ли, не видел? Слава Богу, двадцать шесть лет человеку…
— А почему она к тебе идет, ласкается, а ко мне нет?
— Так ты ее или тискаешь, или дразнишь…
Я охотно принимал все эти советы для сближения с Наташей; но ничего из этого не выходило. Принесенная игрушка вызывала, правда, взрыв восторга, но на другой день она почему-то откладывалась в сторону.
— Ты почему же, Наташа, не играешь с медведем? — вежливо осведомлялся я. — Разве он тебе не нравится?
— Нет, — откровенно отвечала она, — нехороший.
— А почему?
— Твой. Дядькин.
— А почему же он нехороший?
— А почему ты маму ругаешь?
— Я не ругаю.
— Нет, ругаешь. Ты уйди. Я играть хочу.
— Значит, я тебе мешаю? Да?
— Да, — отвечала она, не подымая глаз, — ты поганый.
— Я поганый? Кто это тебя научил?..
Наташе было вспомнить трудно, кто ее научил этому слову. Значительно легче было сделать это мне: третьего дня я так определил одну из ее кукол, желая завязать долгий разговор.