Аркадий Бухов
Шрифт:
— Вообще, около меня все должны быть веселы и довольны. Я много бы помогал.
Это было сказано человеком, репетировавшим отсталых гимназистов.
Я тогда же представил себе красивую жизнь этого человека, основанную, хотя бы отчасти, на довольстве окружающих. Целые дни большие скрипучие подводы привозили бы и вываливали у главного подъезда оживленные и алчные группы родственников. Быстро расползаясь по комнатам на ночь, ежедневно по утрам эти люди сходились бы из разных углов и становились бы в очередь перед спальней хозяина дома. К очереди, хвост которой неминуемо заканчивался бы на тротуаре, стали бы примыкать
* * *
Это все очень далеко от красивой жизни. И, если бы меня самого просили обрисовать ее контуры, — я. наверное, категорически отказался бы. И только одного человека видел я в своей жизни, который медленно, но верно приближался к своим идеалам жизненной красоты.
Это была кухарка, старая дева, лет сорока. Она систематически собирала этикетки от чая, обложки от старых книг, картинки от кондитерских коробок, развешивала их по стенам и осторожно приклеивала к внутренней крышке сундука, а на праздничные деньги покупала зеленые или розовые платки на голову. Часто вечером она садилась на низенький табурет, подымала крышку сундука, надевала самый яркий платок и подолгу проводила время в созерцательном молчании. Когда я заставал ее в такие моменты, по ее лицу я видел, что отрывал ее от какого-то очень хорошего переживания.
Позже я понял, что она тоже тосковала о красивой жизни и начинала ее собственными руками и личной инициативой. Впрочем, вскоре, после одного продолжительного отсутствия, под видом ухода к тетке, она стала красть, и я ее выгнал.
Неотвратимое
I
Когда это случилось, Катерина Петровна отшатнулась к стенке автомобиля и с дрожью в голосе спросила:
— Вы меня поцеловали?
Я виновато опустил глаза и вздохнул.
— Зачем вы это сделали?
— Я? Да разве я мог иначе? — почему-то горько вырвалось у меня. — Разве вы не понимаете…
Что она должна понимать — й не знал. Всю дорогу она упорно держала голову на моем плече, машина тряслась, ее голова больно ударялась о мое правое ухо, и все это было очень скучно. Оставалось или внезапно проститься, экстренно остановить машину и поехать одному, или прибегнуть к тому способу сделать поездку более оживленной, к какому я и прибег. От Поцелуя у меня на губах остался вкус килек, которые Катерина Петровна ела за ужином у Чикановых, и неуловимое осязание губной краски.
— Нет, вы должны
— Что, собственно, сказать?.. — думая о том, что я сделал что-то непоправимое, спросил я.
— Почему вы это сделали? Вот это.
— Вот это?
Чем ниже опускается повесившийся человек, тем теснее охватывает его шею веревка. В конце концов с Катериной Петровной мы были знакомы четыре дня и можем быть незнакомыми очень продолжительное время.
— Потому что, — подыскивая тон, бросил я, разглядывая в морозное окошко улицу, — потому что чувство одинокого человека, который ищет выхода…
— Что ищет, выхода?
— Мы, кажется, сейчас приедем… Ходит и ищет выхода… Который ваш номер?
— Мы с вами так еще мало знакомы… Всего четыре дня…
— Помните, что сказал поэт: «Любви все возрасты покорны…» И четыре дня или одиннадцать лет…
Она пододвинулась ближе:
— У вас такой милый голос…
— Да, многие говорят… Шофер… Здесь, здесь… к подъезду.
Вылезая из машины, Катерина Петровна шепнула:
— Послезавтра я снова буду у Чикановых… Ах, зачем вы это сделали…
— Я больше не буду, — робко сказал я.
— Нет, не то… Прощайте… Вы сейчас ляжете спать?..
— Да.
— Когда будете засыпать, вспомните о женщине, которой вы потревожили душу…
— Я извиняюсь… Я. собственно…
— Прощайте…
Ложась спать, я действительно вспомнил об этой женщине.
«Идиот. — мысленно обратился я к себе, — неужели, не сумев отвертеться от этих проводов до дому, ты еще сделал такую глупость…»
С чувством искреннего огорчения я уснул тяжелым, беспокойным сном.
II
Когда во время чая я вышел в чикановскую прихожую, чтобы достать из пальто платок, Катерина Петровна тоже пошла за мной.
— Ты совсем со мной не разговариваешь, — шепнула она, — ты меня мучаешь…
— Правда же, я ничего… — оглядываясь по сторонам, тихо оправдывался я, — вы ошибаетесь…
— Не зови меня на «вы»… После того что случилось, ты имеешь на это право…
— А что случилось? — тревожно спросил я.
— Разве я могу забыть этот поцелуй в машине… Ты мучаешь меня.
— Я, честное слово, не мучаю…
— Милый…
Две руки жарко обвились вокруг моей шеи, и горячий поцелуй откинул меня к груде пальто на вешалке. Притиснутый и беспомощный в чужой прихожей, я даже не запротестовал, а только с ужасом посмотрел на дверь.
— Могут войти…
— Пусть… Пусть… Я никого. не боюсь. Он все равно знает…
— Кто знает?
— Муж. Я ему все сказала.
— И фамилию назвали? — испуганно осведомился я, чувствуя, что мне уже не стоит возвращаться в столовую.
— Нет… Я просто сказала, что я любима.
— А он что?
— Разве ты не видел, какой он сегодня…
— Я же его не знаю… Это высокий такой, бритый?..
— Это Евгений Николаевич… Муж — полный, с усами. За ужином ты сядешь около меня… Хорошо?..
— Хорошо… Хорошо…
— Милый…
— Ради Бога, не надо… Могут…
Когда Катерина Петровна ушла из прихожей, я сел около зеркала на стул и стал думать.
— Ты что здесь уселся? — услышал я голос Чиканова, появившегося в дверях. — Нашел место… Тебе нехорошо, что ли?