Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда

Вишневский Борис Лазаревич

– Но разве не практически каждый фантаст (и вы с Аркадием Натановичем в том числе) рисует для своих героев вымышленный мир?

– Есть некое существенное различие между понятиями ВЫМЫШЛЕННЫЙ мир и мир ИЛЛЮЗОРНЫЙ. Мир Толстого – вымышленный мир. И мир Достоевского. И мир Кафки. Они созданы воображением и только в воображении существуют. Но никому и в голову не придет назвать эти миры иллюзорными. Вот два примера: мир Станислава Лема в романе «Возвращение со звезд» и мир замечательно талантливого Виктора Пелевина в романе «Чапаев и Пустота». Оба мира созданы мощным воображением. Оба мира придуманы, СКОНСТРУИРОВАНЫ и в этом смысле фантастичны. Но я воспринимаю их принципиально по-разному. Это принципиально РАЗНЫЕ миры. Различие между ними гораздо больше, чем между миром «Анны Карениной» и миром «Превращения». «Война и мир» и «Возвращение со звезд», при всем очевидном несходстве между ними, тем не менее объединены чем-то чрезвычайно существенным, чего нет в «Чапаеве…»

Мир Толстого и мир Лема – доступны сопереживанию. Читательское воображение переселяется в них и там живет реальной жизнью – читатель любит, ненавидит, страшится, радуется вместе с героями, за героев, по поводу героев – сопереживает им, как реальным существам. Герои Пелевина живут НИГДЕ, и каждый из них – НИКТО, перемещающийся НИКУДА и НИЗАЧЕМ. Невозможно сопереживать галлюцинации, видению, герою чужого сна. А раз нет сопереживания – значит, нет и литературы. Не могу сказать, что я пришел к этому пониманию в глубоком детстве. Но начиная с какого-то момента эта установка сделалась принципом восприятия литературы, а значит, и работы. Братья Стругацкие даже в самых ранних и самых слабых своих вещах описывали миры, может быть, и не существующие – сегодня, здесь и сейчас, – но СПОСОБНЫЕ существовать, способные принять в себя читателя, сделать его соучастником происходящего, сочувствующим и сопереживающим. Мы всегда полагали, что любой хорошо придуманный и продуманный мир обладает свойством виртуальности: он, может быть, и не существует в реальности, но буде найдется на него свой Демиург, механизм затикает и мир реализуется. Впрочем, все это теория. А практически я приемлю только те литературные миры, которые способны к сцеплению с реальностью, в которой я живу.

– Еще пять-десять лет назад большинство авторов, которых мы могли читать, следовали похожей традиции. А уж авторов отечественных – тем более. Но сейчас, как представляется, традиции описанной Вами «квазиреалистичности» весьма слабы даже среди российских фантастов. Не огорчительна ли для Вас такая перемена?

– Я не могу пожаловаться на нашу фантастику – традиции «фантастического реализма» (я употребил бы именно это определение) продолжает целая плеяда замечательных писателей – здесь и Вячеслав Рыбаков, и Андрей Столяров, и Андрей Лазарчук, и Михаил Успенский, и Эдуард Геворкян, и Александр Щеголев, и Борис Штерн, и Евгений Лукин, и Павел Кузьменко… Я перечисляю только тех, кто в последние годы стал лауреатом премий «Интерпресскон», «Бронзовая улитка», «Странник», – их книжки достаточно часто появляются на прилавках и выпускаются большими тиражами. Так что не одна лишь «фэнтези» процветает. Как говорится, всем сестрам – по серьгам: любители «фэнтези» получили «фэнтези», любители серьезной фантастики – реалистическую фантастику.

– Каково Ваше отношение к распространенному в последнее время жанру, если так можно выразиться, «эпигонства»? Причем в двух его разновидностях: одна – когда пытаются создавать продолжения фантастических бестселлеров (самый яркий российский пример – Ник Перумов с его «свободным продолжением» знаменитой эпопеи Джона Рональда Руэла Толкиена «Властелин колец»), другая – когда начинающие и не только начинающие писатели выпускают книги под вымышленными иностранными именами, продолжая популярные фантастические сериалы (опять же, самый яркий российский пример – конвейерное производство все новых и новых томов эпопеи о Конане-варваре)…

– Как читатель я к этому отношусь крайне отрицательно. И все по той же самой причине. Эти тексты не имеют никакого отношения к реальности. Никакого вообще. Нет сцепления с реальностью, и нет сцепления между мною и событиями, происходящими в этих мирах. Я равнодушен к ним, мне они так же совершенно безразличны, как какие-нибудь узоры на обоях. Эти узоры могут быть такие, могут быть этакие – какое мне до этого дело? Особенно если я нахожусь, скажем, в помещении собеса, куда пришел хлопотать о пенсии. Это впечатление невнятной и необязательной вязи, впечатление произвольности, неестественности, псевдокрасивости убивает во мне всякий интерес к книге такого рода. Хотя я прекрасно понимаю подростков, которым она нравится. И если бы я получил такого рода книжки в 12–13 лет – наверное, тоже читал бы их с наслаждением. Правда, в мое время даже сказки были как-то сцеплены с реальностью. Когда я читал «Старика Хоттабыча» или «Волшебника Изумрудного города» – а это все пересказы западных авторов…

– …«Волшебник» – конечно, но разве и «Хоттабыч» – неоригинальное произведение? С его наполненностью чисто советскими деталями?

– Это тоже пересказ – великолепный пересказ! – книги английского автора, очень остроумного, хотя у нас совершенно неизвестного. Так вот, и «Волшебник», и «Хоттабыч» описывают миры, по-своему близкие к реальности. Во всяком случае, я жил жизнью героев этих книг, погружался в них, как в некую «вторую действительность». Более того: и в тридцать, и в сорок лет я, помнится, иногда с удовольствием перечитывал эти сказки! А если возвратиться к вашему вопросу – мне совершенно безразлично, пишут или нет современные авторы «фэнтези» продолжения

известных произведений. И так же безразлично, делают они это открыто, как Перумов, или прячутся под красивыми псевдонимами. Если это и литература, то такая, к которой я совершенно равнодушен. Впрочем, повторяю снова и снова: ничего дурного в текстах такого рода я не вижу. Литература должна быть самой разнообразной. И чем выше «коэффициент разнообразия» – тем лучше. Для всех.

– Как уверяют рекламные плакаты в вагонах метро, самыми читаемыми авторами в России стали Александр Бушков, Василий Головачев и другие, в основе творчества которых лежит принципиально иная этическая конструкция, чем у братьев Стругацких. Короче всего ее можно определить как «Если враг не сдается – его уничтожают». Есть «мы», которые по определению – добро, и есть «они», которые по определению зло, враждебные нам и подлежащие уничтожению огнем и мечом без сомнений и колебаний. Характерна фраза одного из героев Бушкова: «Чем большим разумом наделено создание, служащее злу, тем быстрее оно должно быть уничтожено». Куда уж тут морали героев «Гадких лебедей» или «Жука в муравейнике»…

– Конечно, это – другая этика. Этика незрелого ума. Этика малого опыта. Эмбрион этики, из которого может вырасти этика носителя разума, а может – ничего не вырасти… Бушкова я что-то читал, он человек, безусловно, не лишенный таланта, владеет словом, умеет построить сюжет, но он, по-моему, никогда не станет настоящим писателем. У него нет чувства меры, и он этого, как мне кажется, совсем не понимает. Я прочитал какой-то его роман – не фантастику, триллер, – и в нем людей убивают в каждой главе, на каждой странице, иногда целыми партиями – поротно и побатальонно. И такое вот легкое отношение к человеческой жизни, как к жизни комара, которого не только можно, но и должно прихлопнуть, чтобы не зудел над ухом, характерно для многих современных авторов.

– Вас не огорчает, что подобное отношение все более становится господствующим, в отличие от фантастики 60–80-х годов?

– Как можно огорчаться или радоваться таким вещам? Они естественно заложены в некоторых людях. Как правило, в людях молодых, еще по-настоящему не битых жизнью и дурно воспитанных – в том смысле, что не существует у них сопереживания чужой боли, чужому горю и чужой смерти. Это легкое отношение к бедствиям, зачастую даже возвышенно-мрачное, этакое почти сладострастное погружение героев в горнило страданий очень характерно, кстати, для, так сказать, нордическо-германской литературы. Там тоже всегда присутствует герой, который раскаленным мечом отсекает головы разнообразным гидрам в человеческом облике…

– … и там тоже всегда была высшая раса, которая уже самим своим положением получала право относиться к низшей как к насекомым, будучи свободной от морали…

– Я бы не сказал, что они свободны от морали. Пожалуй, они по-своему нравственны, только мораль у них другая. Не христианская. Языческая, наверное. Каждый человек, исповедующий христианскую мораль (не важно, кстати, верующий он или нет), способен нарушить принцип «не убий». Но он всегда знает, что, убивая, он совершает грех. И даже в том случае, когда он убивает гнусного, однозначного мерзавца, покусившегося на ребенка, даже в том случае, когда выхода другого не было, кроме как убить, когда убийство похоже на подвиг, за который орден надо давать, – носитель христианской морали ТОЧНО знает, что поступил ДУРНО. Но человек рождается язычником и склонен оставаться язычником, ибо это, видимо, его наиболее естественное состояние. Если же воспитанием его занимается тоталитарная система – неважно, коммунистическая или национал-социалистическая, – вот тут-то и появляются носители Новой Морали, совершенно точно знающие, что великая цель оправдывает любые доступные средства.

– Когда-то Вы говорили мне, что самое удивительное в герое «Трудно быть богом» благородном доне Румате то, что он обнажает меч и идет крошить мерзавцев в мелкий порошок на последней странице книги, а не на первой – как хотелось бы читателю…

– С Руматой как раз все ясно: он испытал сильнейший нравственный шок, после которого был отправлен на Землю и бродит там по лесам. Да, он вылечился, но по сути дела – переболел тяжелейшей болезнью… Но нынешний молодой человек, а особенно – молодой человек с тоталитарной психологией не видит здесь никакой нравственной проблемы вообще. Он воспитан в традиции, что добро должно быть с кулаками. Убить врага – почетно, убить негодяя, мерзавца, убийцу – почетно. Помните, как тот же Румата мечтает иногда уподобиться профессиональному бунтовщику Арате Горбатому, прошедшему все круги ада и получившему почетное право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей? Все это, конечно, – отрыжка тоталитарного сознания. Когда у человека есть цель, во имя которой ему разрешается делать ВСЕ, – вот это и есть тоталитарное сознание. Если ты действуешь во имя благородной цели – все дозволено. С точки зрения христианской морали это отвратительно. Хотя и сами христиане, точнее – христианская церковь этим грешила: когда во имя истинной веры в Христа убивали инакомыслящих и сжигали еретиков на кострах, нарушая одну из десяти заповедей во имя другой.