Аркадия
Шрифт:
Глава 14
Я все еще ощущал жар, неприятное чувство, когда тебе очень стыдно или почему-то плохо и неловко. Мне хотелось умыться холодной водой, а потом заснуть, но я должен был идти к Акселю. Аксель - он тоже хороший, ему хочется, чтобы его любили, а его не любят, и это всегда страшно. Плохо быть тем, кого никогда не любят. Плохо не любить.
Я часто видел тех, кого никто не любил, особенно в последнее время. И каждый раз мне было больно, стыдно, и щеки заливал этот жар. Они просили избавления, и я ничего не мог им дать, кроме смерти. Они не слышали меня, я не мог повлиять на них. Я мог убить их или оставить в живых.
Часто я ждал, смотрел на страдания этих людей. Мне казалось, еще секунда и все, как в книжках изменится. Я до последнего ждал, даже когда точно уже решил, что передо мной именно тот случай.
Люди, которые могли только выть от боли.
Люди, которые заперты в своем теле, как в клетке, не могут ни двигаться, ни говорить (потому что для этого тоже надо двигаться).
Люди, которые живы только благодаря аппаратам в больнице, таким большим, белым или железным штукам, которые могут жить вместо них, кое-как задерживая их на этом свете.
Я не мог исполнять просьбы тех, кто здоров. У них еще все могло перемениться, им могли встретиться другие люди, другие места. У них был шанс стать счастливыми, даже если им казалось, что каждый новый день только раздирает бесконечные раны у них внутри. Я верил, что однажды им станет лучше.
Я верил, что однажды нам всем станет лучше.
Но были другие люди. Сейчас был солдат. Автоматная очередь вспорола ему живот, и его кишки разметало по развороченной земле. Он говорил на незнакомом мне языке, молодой смуглый парень, мой ровесник. Война это страшно, никому не хочется уйти из дома и знать, что может быть туда не вернешься. Может и дома не будет. А этого мальчика, наверное, кто-то ждал. Он тоже от жизни чего-то ждал. Мне было его так жаль. Так несправедливо, что все эти пули оказались в нем. Они могли попасть в то место, где от них никто бы не погиб. Почему так случается? Констанция говорила, что дело в теории вероятности. Все рассчитывается, есть детальки, укладывающиеся в формулы.
А я не понимал, как так. Я много чего не понимаю. В общем, я смотрел на него, он запрокинул голову и раскрывал рот, как будто с неба шел дождь, а ему очень хотелось пить. Его рот был окровавлен, и кровь все прибывала. Он был таким уже четыре часа, а отряд его ушел без него, оставив умирающего в умирающем городе, посреди уже мертвых.
И я сделал это не задумываясь, я отнял эту жизнь. Это даже было милосердием - в каком-то математическом смысле.
Но мне не нравится математика и ее милосердие. Мне было грустно и больно от того, что кому-то приходится молить о смерти, что люди зовут меня, даже иногда по-глупому, в сердцах. Тем более было грустно, когда люди звали меня, потому что другого выхода не было.
Неблагой Король говорил, что я работаю плохо. Что я должен даровать милосердную смерть всякий раз, как меня просят. Но что-то я мало слышал историй, только далекие сказки, о том, как кто-то попросил смерти потому, что автобус захлопнул двери прямо перед его носом, и немедленно умер.
Так что, наверное, и Аксель не рвался. И те, кто даровали милосердную смерть до меня. Я сразу не понял, как шут связан с милосердной смертью. Мне не нравилось, как звенящие бубенцы у меня на рукавах, и я был в целом как-то недоволен, хотя обычно мне все нравится. А потом я понял, что это шутка. На самом деле шутка, которая требует много времени, чтобы ее понять, наверное, плохая. Юмор это быстро, нужно быстро засмеяться, когда услышал. Но, может быть, некоторые шутки можно оценить только через некоторое время. Так вот, значит, юмор вот в чем: милосердная смерть это смерть, которая лишь ненадолго опережает немилосердную смерть. Ее разница в часах, а иногда и в минутах. Но эти часы и минуты очень много значат для людей. Для них они вечность.
Юмор вот в чем, но все равно не смешно. Я плохо понимаю шутки, потому что многие строятся на интонациях, с которыми их произносят, а интонации я улавливаю плохо. Но эта шутка была смешная по-особенному, такая смешная, что мне хотелось не смеяться, а плакать, хотя я отлично ее понимал.
В общем, я загрустил, хотя многое мне нравилось все равно. У меня были такие хорошие родственники. Они были умные, и добрые, и красивые, и я бы хотел быть таким, как они. Я бы хотел быть умным, как Констанция, и честным, как Делия, и смелым, как Астрид, и спокойным, как Адриан, и талантливым, как Аксель. Однажды Акселя кто-нибудь полюбит, и он станет совсем хорошим. Вообще-то, Акселя любил я, но когда я ему это сказал, он стал смеяться так громко, что я зажал уши. Еще он бил себя по коленке, в знак особенного восторга, и я тогда понял, что он издевается. Мне это не понравилось, но я постарался не относиться к нему хуже.
Еще я очень скучал по маме и папе, по тому, как они пахнут и говорят. По тому, какие они и как держатся за руки. По тому, как папа мешает кофе, а мама его заваривает. По вкусной еде, которую мы ели втроем в ресторанах с блестящими официантами и блестящими люстрами. Я скучал по тому, как папа и мама молча читали книжки рядом, и как мама гладила меня по голове, точно так же, как гладила папу. Я скучал по их любви. Мне было нужно, чтобы меня любили. Но, с другой стороны, они были у меня всю жизнь и дали мне очень много. Я мог быть счастлив, просто вспоминая о них. А они без меня, наверное, не могли. Они искали меня, я чувствовал и знал.
Однажды я видел мою маму, уже после того, как попал сюда и после того, как стал делать то, что Неблагой Король считает шуткой. Она лежала на кровати и глухо завывала в подушку. Когда человека никто не видит, он ведет себя как зверушка. Мама кусала подушку и горько плакала, выла, и в ее вое я мог различить только "нет-нет-нет". А может больше ничего и не было. А потом он замерла вдруг, отчетливо и тихо сказала:
– Мой малыш.
Она замерла, смотря в пустоту, которой теперь был я. Она не могла меня видеть и слышать не могла. А я не мог прикоснуться к ней и утешить. Я был ничем, разреженным пространством перед ней, только местом, где я должен был стоять. Но она смотрела прямо на меня. У нее был жуткие глаза, красные от слез, глаза, меня не видевшие, но смотревшие так точно.
– Мама, - зашептал я.
– Мама, я в порядке! Я жив! Я хочу к вам!
Она продолжала смотреть. Что-то у нее внутри, наверное, екнуло, может что-то показалось, но этого было слишком мало, чтобы она могла меня услышать. Я подошел к ней, погладил ее по голове, и она не ощутила прикосновения, а я не ощутил ее, будто она была только мороком. Она так грустила, что хотела умереть. Она чувствовала себя виноватой, она скучала, она не знала, что и думать.
А я был плохой, потому что не мог не быть благодарным за эти мысли. Потому что только благодаря ним я смог еще хоть раз ее увидеть. Она сидела неподвижно, спина у нее была прямая, руки сжаты, пальцы цепляются за пальцы, схватили, держат.
Она зашептала что-то на незнакомом мне языке. Наверное, это был немецкий. То и дело, я слышал свое и папино имя, и я сидел рядом, я гладил ее, а она продолжала говорить о чем-то, чего я при всем желании никак не мог понять.
Впрочем, на самом деле, конечно, мог. Она говорила о любви. На чужом языке, почти незнакомым голосом, горьким от слез, говорила о любви и прощении. Но мне не за что было ее прощать. Наоборот, когда-то она дала мне шанс вырасти кем-то, кто будет ее любить и помогать ей. Она дала мне шанс быть счастливым и сделала все, чтобы я таким был.