Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
Шрифт:
Никто не подвергал сомнению обоснованность аргументации. Но что можно было сделать? Информация о северных регионах была скудной и недостоверной {558} . Как писал в 1919 г. один из наиболее влиятельных сотрудников Наркомнаца, С.М. Диманштейн, «дебри Забайкальской области населены Бурятами, а Енисейской Тунгузами, о них у нас в России тоже очень мало слышно. Известно только, что они монгольцы, лаймисты, и довольно дикие; вот и все» {559} . [59]
59
Тунгусы, конечно же, не были ни монголами, ни ламаистами.
Годом позже статистические сведения Наркомнаца о населении Севера выглядели таким образом: гиперборейцы, юкагиры, чукчи, коряки, камчадалы, айны, телеуты — 67 606 человек; прочие — 545 999 человек{560}. В таблице, опубликованной в 1922 г., значились 106 «чунанцев» и 800 «юкаширов»{561}.
Даже если бы существовала более
После примерно года зыбкого существования Сибнац был закрыт и заменен Сибирским бюро Народного комиссариата по делам национальностей, который вошел в Сибревком как орган, не имеющий права голоса, но подчиняющийся непосредственно Москве{564}. Замысел состоял в том, чтобы приобрести независимый источник финансирования, хотя один недовольный служащий бюро утверждал, что бьшший глава Сибнаца, товарищ Плич, затеял всю эту перестановку, чтобы сбежать из Сибири и заняться сибирскими народами в более комфортных столичных условиях{565}. В любом случае Плич возглавил вновь созданный отдел по делам национальных меньшинств Наркомнаца, его сибирский преемник вскоре последовал за ним в Москву, а преемник преемника посвятил свой недолгий срок пребывания в должности выпрашиванию средств и, если верить его заместителю, уделял больше внимания женскому полу, чем национальным меньшинствам{566}. Между тем денег по-прежнему не было, а осажденные представители Сибирского бюро по-прежнему зависели от местных чиновников, которые «считали нацвопрос совершенно ненужным и как таковой совершенно не существующим», «лишней волынкой» и «роскошью, подлежащей полному упразднению»{567}. После того как Оросин, единственный в бюро специалист по коренным народам, умер от тифа, оставшиеся три сотрудника пережили «кошмарный» переезд из Томска в Новониколаевск весной 1922 г. и посвятили свои слабеющие силы добыванию еды, писанию доносов и упрашиванию наркомата прислать им денег и «уделить сугубое внимание на работу местных его работников подведомственных ему учреждений, знать где и что находится и не пугать Азербайджан с Сибирью, а Сибирь с Украиной»{568}. Плич, у которого денег не было и который не всегда знал, кому пишет, отвечал обвинениями сибиряков в лени, пустой болтовне и плагиате{569}. Тем временем забытых сотрудников губернских отделений Сибирского бюро преследовали, игнорировали, морили голодом и иногда «мобилизовали без всякого ведома заведующего отделом на другую работу, отрывая от работы учреждения»{570}.
В конце концов в ноябре 1922 г. все губнацы, кроме двух, и все национальные отделы в сибирских партийных комитетах и образовательных учреждениях были упразднены{571}. Их бывшие сотрудники стали местными «полномочными представителями» Бюро, и когда попытки Наркомнаца выделить им средства провалились, Бюро отправило телеграмму в Москву, в которой «сняло с себя ответственность работы на местах». Оставшиеся без зарплаты полпреды продержались некоторое время за счет продуктовых посылок, а потом перешли на более перспективную работу{572}. Бюро выпустило еще несколько отчаянных обращений о тяжелом положении туземного населения и необходимости «эксплуатировать несметные богатства Сибири»{573}, а потом исчезло тихо и бесследно. В апреле 1923 г. глава административного отдела Сибирского ревкома писал главе Отдела национальных меньшинств Народного комиссариата по делам национальностей: «Сообщаю, что в представительстве НКН ни одного работника не осталось, а поэтому ответ на Ваши запросы №№ 211 и 314 дать некому»{574}. 24 мая 1923 г. Наркомнац объявил о «временной ликвидации» своего сибирского бюро{575}, а новый и энергичный глава Отдела нацменьшинств Анатолий Скачко сосредоточил все свое внимание на лоббировании и теоретизировании в столичных учреждениях.
Теоретизировать о народах Заполярья было ненамного легче, чем управлять ими через Сибирское бюро комиссариата. «Инородцы» стали «туземцами», но попытки включить их в рамки «национального вопроса» оказались сопряжены с большими трудностями.
В марксистской доктрине только классовые различия являются значимыми. Капиталисты не придают значения национальным границам в погоне за прибылью, а пролетарии всех стран объединяются ради борьбы с капитализмом. Тем не менее даже «классики марксизма» рассуждали об «ирландцах» и «поляках» как о реальных субъектах истории, а ко времени русской революции капитализм превратился в «империализм», а национальность стала «вопросом»{576}. Большевистский ответ на этот вопрос состоял в том, чтобы признать национальности «объективно» существующими и зачислить их в союзники по борьбе против угнетения. По словам Сталина, «нация может устроиться по своему желанию. Она имеет право устроить свою жизнь на началах автономии. Она имеет право вступить с другими нациями в федеративные отношения. Она имеет право совершенно отделиться. Нация суверенна, и все нации равноправны»{577}. Нации были реальностью, все реально существующие нации были суверенны, и все суверенные нации имели право на политическое самоопределение на «своей собственной» территории. Нации без территорий реальностью не были; все территориальные границы делились на искусственные и естественные («сообразно “симпатиям” населения»); а естественным результатом симпатий населения было, по словам Ленина, «возможно большее единство национального состава населения»{578}. Если для этого требовалось создание бесчисленных «автономных национальных округов», то мировой пролетариат будет состоять из бесчисленных «автономных национальных округов» — сколь угодно малых и сколь угодно непролетарских{579}.
Зачем
Другой причиной, по которой Ленин и Сталин настаивали на национальном самоопределении, было различие между национализмом нации-угнетателя («великодержавным шовинизмом») и нации угнетенной (национализмом в собственном смысле слова). Первый был дурной привычкой, от которой можно было избавиться сознательным усилием пролетарской воли и актом рефлексии; второй был понятной (хоть иногда и чрезмерной) реакцией на угнетение, которую можно было унять только сочувствием и тактом{583}. Дарование права на национальное самоопределение было жестом раскаяния, которое должно было в конечном итоге привести к национальному прощению и, таким образом, к исчезновению националистических обид и, рано или поздно, — к исчезновению национальных различий.
Перестроив капитализм в социализм, пролетариат создаст возможность полного устранения национального гнета; эта возможность превратится в действительность «только» — «только»! — при полном проведении демократии во всех областях, вплоть до определения границ государства сообразно «симпатиям» населения, вплоть до полной свободы отделения. На этой базе, в свою очередь, разовьется практически абсолютное устранение малейших национальных трений, малейшего национального недоверия, создастся ускоренное сближение и слияние наций, которое завершится отмиранием государства{584}.
Когда пролетарская революция наконец совершилась, она оказалась настолько же национальной, насколько пролетарской. Первые декреты советской власти описывали победоносные массы как «народы» и «нации», наделенные «правами»; провозглашали все народы равными и суверенными; гарантировали их суверенитет при помощи этнотерриториальной федерации и права на отделение; приветствовали «свободное развитие национальных меньшинств и этнических групп» и обещали уважать национальные верования, обычаи и учреждения{585}. К концу войны эти принципы, а также потребность в местных союзниках и признание существующих национальных единиц произвели на свет широкий ассортимент официально признанных советских республик, автономных республик, автономных областей и коммун трудящихся. Некоторые «интернационалисты» из числа левых коммунистов выражали крайнее недоумение, но Ленин разбил их на VIII партийном съезде, провозгласив, что нации существуют в природе и что «не признавать того, что есть, нельзя: оно само заставит себя признать»{586}. Кроме того, что они существовали в природе, различные национальности страдали от такого безжалостного национального угнетения и были полны такой «бешеной ненависти» к русским, что любое отступление от принципа языковой и территориальной автономии могло быть понято как попытка сохранить Российскую империю{587}. За этим последовали многочисленные требования этнотерриториального признания, основанные на аргументах о существовании данного народа в природе и многовековой истории его жестокого угнетения. Национальные интеллигенты, местные чиновники, столичные бюрократы, «национальные съезды» и сочувствовавшие петроградские ученые — все требовали административной автономии, отдельных учреждений и финансовых средств (для себя и для своих протеже){588}. Средства были скудными, но автономные единицы и учреждения чрезвычайно размножились после того, как X съезд партии приравнял (нерусскую) национальность к отсталости и таким образом узаконил политику институционализации этичности. Согласно формулировке Сталина, «суть национального вопроса в Р.С.Ф.С.Р. состоит в том, чтобы уничтожить ту отсталость (хозяйственную, политическую, культурную) национальностей, которую они унаследовали от прошлого, чтобы дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию»{589}. Чтобы достичь этой цели, партия должна была помочь «отсталым народам»
(а) развить и укрепить у себя советскую государственность в формах, соответствующих национально-бытовым условиям этих народов; (Ь) развить и укрепить у себя действующие на родном языке суд, администрацию, органы хозяйства, органы власти, составленные из людей местных, знающих быт и психологию местного населения; (с) развить у себя прессу, школу, театр, клубное дело и вообще культурно-просветительные учреждения на родном языке{590}.
Национальность приравнивалась к отсталости, но отсталость не равнялась национальности. В мире, который населяли большевики, отсталость была больше, старше и важнее. Она составляла (хотя вслух этого не признавали) разницу между марксизмом и ленинизмом, служила описанием России вне партии, была отличительной чертой «Востока» в сравнении с «Западом» и представляла собой пятую колонну прошлого в сердце настоящего, устремленного в будущее. Впрочем, некоторые разновидности отсталости были более отсталыми, чем прочие. «Сонный» русский крестьянин, «приросший к своей куче навоза»{591}, был заскорузлым и тупым, но в конечном счете исправимым (в этом заключалась исходная посылка теории пролетарской революции в России), но что можно было сказать о территориях, которые проспали большую часть истории человечества и ничего не знали о подсечно-огневом земледелии, не говоря уже о кучах навоза? По словам Ленина, «к северу от Вологды, к юго-востоку от Ростова-на-Дону и от Саратова, к югу от Оренбурга и от Омска, к северу от Томска идут необъятнейшие пространства, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств. И на всех этих просторах царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость»{592}.