Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Слезкин Юрий Львович

Кто же был пригоден для службы в качестве инспекторов и ревизоров? У этнографов не было сомнений на этот счет: такими людьми были они сами, этнографы, поскольку только они были «компетентны судить об особенностях быта и духа инородцев и при том по самому роду своих занятий привыкли подходить к туземцам вдумчиво и с любовью» ^{610} . [63] Таким образом, первым шагом должно было стать расширенное преподавание этнографии и организация полевых исследований с целью создания растущей сети компетентных кадров ^{611} .

63

Островских подверг сомнению способность государства конкурировать с частной торговлей и признал идею создания резерваций утопичной, но он также верил, что выживание коренных народов могут обеспечить только этнографы. Позже он выступил в поддержку Богораза, хотя и с некоторыми оговорками. См. его «Примечание» ко второй версии проекта Богораза: ЖИ. 1923. № 3/4. С. 180-181.

У Богораза и большинства его коллег не возникало моральных сложностей относительно участия в правительственной работе. В традициях русской либеральной интеллигенции моральная и политическая активность считались священным

долгом науки, а выражение «кабинетный ученый» употреблялось в уничижительном смысле. Кто бы что ни думал о политической платформе Ленина, казалось очевидным, что новое правительство предлагало уникальную возможность провести значимые реформы, тем более что в первые годы советской власти позиция большевиков по национальному вопросу была относительно гибкой. Другой причиной оптимизма был рост престижа и роли этнографии на Западе. Мировая война забросила многих будущих ученых в затяжные полевые экспедиции и заставила метрополии более внимательно относиться к управлению и экономической эксплуатации колоний. Этнография заявила о себе как о науке, имеющей существенное практическое значение, и этнографов, особенно в Британской империи, стали использовать в качестве советников и ответственных чиновников. Многие полагали, что у прикладной этнографии большое будущее^{612}.

На советских бюрократов произвел впечатление энтузиазм этнографов, их специфическая сфера компетенции и их бескорыстная заинтересованность. Позиции этих двух групп были чрезвычайно близки друг другу. Большевики, ставшие этнографами, соглашались с необходимостью покровительствовать туземцам и обучать будущих чиновников местным языкам и этнографии, а этнографы, ставшие большевиками, поддерживали принцип прогрессивных перемен, привносимых извне. Многие из них вместе были в ссылке, и у большинства были общие интеллектуальные корни. Те и другие не доверяли местным чиновникам и сокрушались об отсталости и беспомощности «туземных племен». Те и другие верили в эволюцию, в прогресс и в долг сознательной интеллигенции содействовать тому и другому. В вопросе о роли интеллигенции ленинская версия марксизма представляла собой радикальный возврат к русской интеллектуальной традиции, и в особом случае «первобытных племен Севера» большевики и народники были согласны относительно того, в чем эта роль заключается. По словам одного старого большевика, впоследствии обвиненного в народнических взглядах, «приобщить к общечеловеческой культуре племена оленеводов и охотников, стоявших до того на ступени чуть ли не неолита, — какая это трудная, а вместе с тем и заманчивая задача!»^{613}

Комитет Севера: Комитет

После создания Союза Советских Социалистических Республик управление делами национальностей было передано новому союзному законодательному органу. Комиссариат по делам национальностей прекратил свое существование. То же самое, в юридическом смысле слова, произошло и с «племенами северных окраин». Они не были полноправными национальностями, не имели своих автономных образований и не были представлены ни в одном правительственном органе. И все же этнографы и некоторые должностные лица продолжали выступать от их имени. Анатолий Скачко, бывший ссыльный, командующий Второй Украинской армией в годы Гражданской войны и последний глава Секции национальных меньшинств, бомбардировал Наркомнац и Центральный Комитет партии страшными предсказаниями в том смысле, что «если дело пойдет так и дальше, то в течение десяти лет сибирские народности вымрут дотла и многотысячеверстная тундра обратится в необитаемую пустыню»^{614}. Для пущей убедительности Скачко драматизировал «экономический» аргумент, утверждая, что, кроме уже наделенных автономией бурят и якутов, в Сибири проживают около пяти миллионов коренного населения (на самом деле их было около 150 тыс.) и что за прошедшие триста лет «никогда еще их эксплуатация не достигала таких бесстыдных размеров и форм, как при советской власти»^{615}. Государство фактически предоставило полную монополию старым сибирским купцам, которые «всегда были заядлыми колонизаторами» и с точки зрения которых «туземец всегда был и остался не человеком, а лесным зверем, самой природой предназначенным для эксплуатации»^{616}. Иными словами, новое правительство поддерживает людей, которые подрывают власть, убивая «курицу [т.е. туземцев. — Ю.С.], несущую золотые яйца [т.е. «богатейшие россыпи драгоценных металлов, угля, графита,… пушнины, рыбы, ценного леса». — Ю.С.]». Еще более зловеще звучало предупреждение, что, если белые высадятся в устье Оби и Енисея, курицу нельзя будет упрекнуть в предательстве, поскольку «вымирающие от голоду туземцы станут на сторону всякого, кто предложит им мало-мальски сносный товарообмен»^{617}. Единственно возможным решением было создание в Москве центрального органа, который бы вел дела северных народов «непосредственно через своих людей, не подчиненных сибирским властям». «Местные органы вплоть до губернского отдела ГПУ» не должны иметь права арестовывать служащих этого органа, а сами служащие не должны иметь права оставаться в должности на неограниченный срок, потому что на Севере «даже самые честные работники через несколько лет становятся или пьяницами, или грабителями»^{618}. При отсутствии такого автономного центрального органа, заключал Скачко, Север лишится своих туземцев, а Российская Федерация лишится Севера^{619}.

Правительство Российской Федерации не могло игнорировать подобные доводы. «Учитывая огромное экономическое и политическое значение северных окраин», равно как и необходимость «возбуждения самодеятельности местного туземного населения» и «защиты их [туземцев] интересов», 29 июня 1924 г. Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета провозгласил создание Комитета содействия народностям северных окраин (Комитета Севера) ^{620} . [64] Главой нового органа стал старый большевик, заместитель председателя Президиума ВЦИК Петр Смидович, а среди его членов было несколько высокопоставленных партийных деятелей: С.М. Диманштейн, А.С. Енукцдзе, Емельян Ярославский, П.А. Красиков, Л.Б. Красин, Ф.Я. Кон, А.В. Луначарский, С.И. Мицкевич и И.А. Семашко. Как и во многих других комитетах, созданных в середине 1920-х годов, обилие звучных имен должно было компенсировать недостаток бюджетных средств. Реальную работу предстояло вести активистам, которые и просили о создании такого комитета, — в первую очередь Анатолию Скачко из Наркомнаца и группе ученых во главе с Богоразом [65] .

64

Термин «народность» применялся к небольшим этническим группам, не достигшим индустриальной стадии развития. После того как была разработана советская теория этнической эволюции, этот термин стал обозначать сообщество, расположенное выше племени (первобытно-коммунистическая общность), но ниже нации (общность, формирующаяся в условиях капитализма). В 1920—1930-е годы он использовался непоследовательно, в разговорном значении.

65

Наиболее

известный российский этнограф, Л.Я. Штернберг, также был членом Комитета, но он отдавал все свое время и энергию академической и преподавательской работе и не принимал участия в деятельности Комитета.

Общая позиция, которой эти люди достигли в начале 1920-х, легла в основу политики Комитета. Народности северных окраин (или «малые народы Севера», как их иногда называли, чтобы отличить от автономных в административном отношении и активных в политических притязаниях якутов, бурят и коми) не делились на классы и были — все без исключения — жертвами нищеты и угнетения. Господствующую точку зрения выразил П.И. Сосунов (тот самый, которого тюменские власти арестовали за «сепаратистскую» деятельность от имени инородцев):

Безоленный промышленник… и собственник десятка тысяч оленей …хозяин и батрак живут в одинаковых жилищных условиях, кушают из одного корыта, и даже труд по уходу и охране оленеводческого хозяйства ими делится почти в равной мере…

Хотя каждый самоед мечтает быть оленеводом и копит оленей без числа, но копит их отнюдь не как капитал, не как средство дальнейшей наживы и эксплуатации других (он даже не умеет хозяйничать ими экономно), а копит их как будто специально для очередной эпизоотии, неминуемо постигающей данное хозяйство, как сказано выше, чрез год, два, пять и никак не более как десять лет. Стадо оленевода-кочевника — это его запасной капитал на случай голода и постигающих его стихий^{621}.

Если этого капитала больше не было, то оленевод всегда мог положиться на бескорыстную помощь своих более удачливых соседей. Идеи класса и эксплуатации были полностью чужды туземному образу жизни^{622}. Даже шаманы не составляли обособленной касты. Как объяснял И. Галкин, «это не духовенство для отправления религиозных треб. Шаман — хранитель традиций и предрассудков. Он врачует больных, узнает волю духов, предотвращает дурные намерения злых сил»^{623}. Иными словами, он не более эксплуататор, чем удачливый оленевод в промежутке между двумя эпизоотиями, и его ни в коем случае нельзя приравнивать к православному или католическому духовенству^{624}. «Малые» значило «первобытные», а «первобытные» значило «бесклассовые». Все малые народы были в равной степени первобытными и бесклассовыми.

Со времен капитана Сарычева, и в особенности после Ядринцева, эти образы всегда несли в себе немалую долю морального одобрения. В годы нэпа они звучали музыкой для ушей напуганных и разобщенных горожан. По словам Новицкого, «хозяйственно-бытовой обстановке туземцев свойственны честность, гостеприимство, отсутствие беспризорников. Проституция у необруселых совершенно отсутствует» ^{625} . [66] Когда один провинциальный радикал, открывший классовое расслоение у туземцев низовий Оби, попытался пересмотреть эту картину, лидеры Комитета строго напомнили всем заинтересованным лицам, что «представлять себе это расслоение наподобие классовых групп экономически более развитых стран было бы, конечно, совершенно неправильно… Богатый сегодня садовладелец завтра легко может потерять всех оленей и стать нищим, бедняк же, случайно добыв черную лису и вообще хорошо напромышляв, легко обзаводится оленями» ^{626} .

66

Для многих горожан среднего класса назойливые проститутки и мародерствующие банды подростков-сирот были самыми устрашающими символами смутных времен.

Согласно официальной точке зрения, единственными эксплуататорами на Севере были русские, поэтому первостепенной задачей Комитета было «определение и заказ (резервация) территории, необходимой для обитания и развития культуры каждой народности, соответственно ее быту и образу жизни» и обеспечение защиты этих территорий от «хищников» и «эксплуататоров»^{627}. Однако в условиях всеобщего энтузиазма по поводу колонизации и экономического развития Азиатской части России^{628} идея создания резерваций была отвергнута в пользу идеи национального районирования (демаркации этнических границ). Это было частью «ленинской национальной политики», которая строилась на том, что советская федерация состоит из этнических групп, что все этнические группы имеют право на собственную территорию, что все национальные территории должны обладать политической и культурной автономией и что энергичное развитие такой автономии является единственным условием будущего единства. Теоретически ни одно из этих положений не было применимо к малым народам Севера, поскольку они были слишком бесклассовыми и некультурными, чтобы быть настоящими национальностями, но теория не была серьезным препятствием, когда речь шла о защите малых народов от хищников^{629}. Пока всеобщая индустриализация оставалась делом будущего, беженцы из перенаселенных деревень Европейской части России продолжали двигаться на север и на восток в поисках земли. В 1925 г. 80%, а в 1926 — 50% всех иммигрантов в Сибирь прибыли туда нелегально. Переселенческие учреждения не могли и не желали давать пристанище каждому, и большинство новых поселенцев обходились с коренным населением по своему усмотрению^{630}. С точки зрения Комитета, однако, ситуация только ухудшилась, когда правительство начало контролировать этот процесс и строить грандиозные планы организованного перемещения миллионов новых поселенцев в Сибирь и на Дальний Восток^{631}. Справиться с государственной колонизацией оказалось гораздо труднее, чем жаловаться на нелегальных поселенцев. Будучи не в состоянии противостоять все более радикальным программам экономического развития, Комитет настаивал на скорейшем завершении работ по национальному районированию и требовал для себя существенных полномочий по надзору за переселением^{632}. Необходимость подобного надзора по-прежнему обосновывалась тем предположением, что только хорошо адаптировавшиеся к местным условиям туземцы смогут успешно эксплуатировать несметные природные богатства Севера. Русские крестьяне, ставшие заполярными охотниками, были повинны в том, что дезертировали с фронта зернового производства и нарушили хрупкое равновесие северного присваивающего хозяйства, а русские, которые всегда были заполярными охотниками, были повинны в коммерческой эксплуатации туземного населения^{633}. Частную торговлю следовало резко сократить, а продажу спиртных налитков и «безделушек» запретить вообще^{634}. Местных должностных лиц следовало по возможности заменить специальными инструкторами, ответственными напрямую перед Комитетом, а все налоги следовало временно отменить^{635}. Наконец — и это было самой неотложной задачей — Комитет должен был удостовериться, что малые народы получают продовольствие, ружья и боеприпасы. Была официально возрождена политика долговременного кредита и создания государственных «запасных магазинов», и всех «трудящихся» Арктики побуждали вступать в кооперативы, которые Комитет считал истинно советским институтом, а также лучшей тренировочной площадкой для обучения туземцев самоуправлению и самозащите^{636}.