Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
Шрифт:
Можно ли было сказать такое о любом народе СССР? Конечно нет. Следовательно, первобытный коммунизм (доклассовое общество, родовой строй) более не существовал; все, что походило на него, было пережитком предшествующей стадии развития. Понятие «пережиток» было центральным во всех аргументах; оно обеспечивало практически безграничную гибкость анализа, позволяя исследователю избавиться от любого факта, не укладывавшегося в данное определение. Более того, в глазах профессиональных первооткрывателей эксплуатации пережитки были не чем иным, как циничной кулацкой мистификацией, искусственно сохранявшейся под «лозунгом родовой солидарности, солидарности по принципу кровного родства» {1047} . Традиционные «производственные союзы», такие как парма и байдара, рассматривались как очаги воинствующей отсталости, «тормоза социалистического строительства и орудия классового врага» {1048} . Иначе говоря, северные кулаки равны русским кулакам, которые равны капиталистам (или, по крайней мере, феодалам). Определения реального места данного
90
Все советские ученые стояли перед тем же самым выбором: «великий перелом» был классовым явлением, таким образом, все общества, прошедшие через «великий перелом», должны быть классовыми обществами. Соответственно, после коллективизации и насильственного перехода к оседлости, ученые Средней Азии произвели на свет концепцию «кочевого феодализма»; после того как было произнесено последнее слово в споре об «антифеодальной» революции в Китае, синологи отказались от концепции «азиатского способа производства», а вслед за переосмыслением понятия «социализм» («в одной, отдельно взятой стране») историкам пришлось пересмотреть вопрос о сущности феодализма и капитализма в России. См.: Barber John. Soviet Historians in Crisis. P. 46—79; Бернштам А.И. Проблема распада родовых отношений у кочевников Азии // СЭ. 1934. № 6. С. 86—115; Gellner Ernest. State and Society in Soviet Thought. Oxford, 1988. P. 39—68, 92-114; Преображенский П.Ф. Разложение родового строя и феодализационный процесс у туркменов-йомудов. С. 11—28; Shteppa Konstantin F. Russian Historians and the Soviet State. P. 71—90; Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов: Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934.
Со своей стороны, руководители Комитета Севера и другие «неонародники» обвиняли радикалов в теоретическом невежестве, а иногда и в троцкизме. Воодушевленные официальной кампанией против «левацкого упрощенчества», Скачко и его товарищи настаивали на том, что северные общества не знают капитала, прибавочной стоимости и сельского пролетариата, что идиллическая картина первобытного коммунизма является примером той самой «уравниловки», которую так язвительно высмеивает товарищ Сталин, и что традиционные институты могут и должны использоваться как базис для создания колхозов{1050}. После 1932 г. политический климат в Москве казался подходящим для подобных заявлений, но попытки развить эту аргументацию натолкнулись на серьезные проблемы. Существование классовой борьбы не могло ставиться под сомнение, но даже самое широкое определение первобытного коммунизма нельзя было растянуть до таких пределов. Как в XVIII в., туземные общества следовало определять посредством того, чем они не были, с той разницей, что теперь эта картина не была статичной, и малые народы рассматривались как постоянно движущиеся из одной точки в другую, никогда не достигая цели. Скачко писал, что они находятся «в стадии перехода от натурального хозяйства к товарному… и в стадии перехода от доклассового родового общества… к обществу классовому», а И.И. Билибин, другой теоретик Комитета, утверждал, что их общественный строй представляет собой «систему недоразвитых крепостных отношений»{1051}. Даже направление их эволюции представлялось проблематичным. Почему «дородовое» общество чукчей настолько более развито, чем родовое — юкагиров? Почему чем дальше тот или иной народ находился от русского рынка, тем выше был уровень его социальной дифференциации и экономического развития? Почему товарное производство пушнины порождает меньше излишков и эксплуататоров, чем первобытное оленеводство? Скачко попытался разрешить эти вопросы, утверждая, что эксплуатация на Севере связана с торговлей, а не с применением наемного труда и что российская колонизация оказала уравнивающее воздействие на туземные сообщества{1052}, но его позиция оставалась уязвимой для нападок радикалов. Если у коренных народов Севера не существовало полностью сформировавшихся классов, в чем состояло антагонистическое противоречие, которое двигало вперед их историческое развитие? И почему двести лет «российского крепостнического капитализма» не привели к возникновению классов, если, согласно общепризнанному мнению, крепостнический капитализм «выступил в Сибири со всем цинизмом эпохи первоначального накопления»?{1053} И наконец, презрение к «уравниловке» оказалось обоюдоострым орудием, поскольку всякий знал, что коллективный труд — дело хорошее, а коллективное распределение — плохое. В результате политика Комитета по использованию пережитков для создания социалистических колхозов вновь была поставлена под сомнение, на этот раз потому, что туземцы проявили чересчур много равенства. Один эвенк, к примеру, заявил, что он, конечно, против уравниловки, но считает, что продукты надо делить на всех поровну{1054}.
Спор был еще не завершен, когда в 1936 г. последние его участники сошли со сцены. «Неонародники» лишились институциональной базы и возможности публиковать свои труды после того, как Комитет Севера был тихо распущен за ненужностью{1055}, а радикалов обвинили в ереси и предали анафеме вместе с их наукой — советской этнографией — и журналом «Советская этнография». Маторин и Быковский были арестованы как террористы и враги народа, преднамеренно саботировавшие научную работу во вверенных им
Формулировка обвинительного акта обещала триумфальное возвращение старой этнографии, но неопределенность, страх и замешательство были настолько велики, что оставшиеся в живых этнографы на некоторое время онемели. От полевых исследований мало что осталось, а некоторые из старых профессоров (в том числе Преображенский, самый смелый из «буржуазных» оппонентов Маторина) последовали за своими бывшими обвинителями в лагеря. Примерно в то же время специальное постановление ЦК партии положило конец предсмертным мукам педологии, объявив вне закона все «ложно-научные эксперименты» и «бессмысленные и вредные анкеты, тесты и т.п., давно осужденные партией»{1058}. Народы Заполярья были защищены от клеветы и вообще от всех ученых. Отсталость была преодолена. Малые народы выросли.
Глава 8.
СОМНИТЕЛЬНЫЕ ПРОЛЕТАРИИ
Классики марксизма, — сказал он неуверенно, — говорят, что от рабского труда большой выгоды нет. Но если сказать по совести, Ваня, нам и от малой выгоды отмахиваться не приходится.
Коренные северяне как промышленные рабочие
Коллективизация и культурная революция считались необходимыми условиями успешного строительства социализма и великими достижениями первой пятилетки, но для большинства активистов социализм означал светлое будущее, а светлое будущее означало индустриализацию. «Великий перелом» был скачком из деревянного (или каменного) века в век тяжелой индустрии, и революционеры, собранные в гигантские коллективы на гигантских промышленных стройках, «закаляли» себя и всю страну под руководством кремлевского человека из стали. В иконографии того времени коллективизация «сонных» крестьян и отсталых нерусских народов была актом героического самопожертвования; труд в промышленности был честью и привилегией.
У индустриализации было два измерения. Она должна была принести социализм в Россию и привести Россию в Азию. Географическое разделение труда должно было стать справедливым и рациональным, а восточные окраины — перестать быть колониями Центра. Мечты о развитом социалистическом обществе включали планы поднять таежную целину и взломать льды Северного морского пути. Неудивительно, что буржуазные инженеры, обвинявшиеся во вредительстве и саботаже, оказались виновными в попытках остановить движение промышленности на Восток «под предлогом» реализма, практичности и экономии средств{1059}.
В годы первой пятилетки это движение было относительно скромным, но достаточно заметным, чтобы произвести впечатление на местное население{1060}. 1928 год стал временем создания Комсеверопуги, государственной акционерной компании по экономическому развитию побережья Северного Ледовитого океана. Она занималась добычей графита на Курейке и добычей графита и угля на Нижней Тунгуске, но ее основной задачей был импорт твердой валюты посредством экспорта северного леса с Оби и Енисея в Западную Европу. К концу первой пятилетки в Комсеверопути работало приблизительно 40 тыс. человек{1061}. На Камчатке большой рыболовецкий концерн (АКО) разместил 3166 семей постоянных поселенцев и доставлял около 3000 дополнительных рабочих в год{1062}. На приисках и лесоповалах Колымы использовали добровольцев, ссыльных, беженцев от коллективизации, а со временем — практически исключительно лагерных заключенных{1063}. В Нарымском округе 47 тыс. ссыльных крестьянских семейств (около 196 тыс. человек) были направлены на лесозаготовки, в рыболовство, на разведение лошадей и выращивание зерновых и картофеля{1064}. В целом за период с 1926 по 1932 г. на Север прибыло около миллиона переселенцев{1065}.
Малые народы не учитывались в новых планах, но, очевидно, должны были гостеприимно встретить приезжих и предложить свою помощь. Согласно эвенкийскому делегату областного съезда Советов,
мы, трудящиеся туземцы, будем и обязаны более добывать пушнины, нужно научиться добывать рыбу так, чтобы помимо удовлетворения своих потребностей было что вывозить за пределы округа, надо туземцам привыкать работать на шахтах Комсеверопути; этим самым мы явимся помощниками в деле строительства страны… Правильно делает советская власть, начав горные разработки, приступив к сложному делу, которое не могли бы выполнить туземцы своими силами и которое явится полезным делом для государства и для туземцев как дающее новые источники доходов и заработков{1066}.
В целом новые промышленные предприятия были малопривлекательны для охотников и собирателей. Как сказал один получивший российское образование тофалар, «тофаларцы в работах на приисках участия еще не принимают ни как рабочие, ни как разведчики. Недрами гор они не интересуются»{1067}. Русские, которые интересовались недрами земли, не всегда были желанными гостями. Коркодонские эвенки отказались служить проводниками у групп геологов, заявив: «Горы наши, камни наши, река наша — нечего им ехать и смотреть»{1068}.