Арктический экзамен
Шрифт:
— Хватить-то хватит, а ты добром. Никифор караулит озера, ждет, когда зверек расплодится. За ним они записаны…
— Продашь, что ли?
Швейная машинка опять стучит глухо и сосредоточенно. Потрескивает тесьма в лампе, надо снять нагар, а может, керосину долить, знать, сухо в лампе-то.
Утром Игнаха ни свет ни заря вострит лыжи, опоясывается ножом, кидает в рюкзак кусок хлеба и банку тушенки и бежит со двора. Колготной мужик. За огородами, за пряслами сразу тайга. Там Игнаха наторил уже лыжную тропу и даже в потемках бежит легко, не опасаясь выхлестнуть глаз веткой, напороться на острый сучок. Ружья у Игнахи нет. Охо — хо! Где оно, ружье — фузея двенадцатикалиберная? Да и не нужно оно, ружье. Штыковая лопата да нож на поясе — лучшее
Ходко бежит Игнаха. Утренние звезды повылущивались на морозном небе, кособокий, истаявший месяц одичало посверкивает в редничке. Опушка близко. Вдоль опушки еще верста и — озеро, где недавней ночью чьи-то шальные головы порушили топорами невод. Поначалу Игнаха вместе со всеми горевал, даже вызвался настичь и отвинтить те головы, но Чемакин остудил пыл не только Игнахе. И вот теперь Игнаха, словно бы опомнился, взялся за «предприятие», не исполненное тогда в заказнике. Он уже давно признал в Лохмаче того парня, что выторговал у него на толкучке за «кусок» шапку, но Лохмач вряд ли помнит, кому он всучил бешеные деньги, чтоб оказаться у геологов «в полном параде». Не помнил, а то бы расчувствовался: «земляк». Полез бы обниматься, а скорей бы фонарь Игнахе повесил. Игнаха осмелел. Побаивался он только деда Никифора. Себе на уме старик.
Лыжи выносят Игнаху из леса на крутой сугроб. Намело в камыше. Пушистые метелки раскачивает ветерок, но в самой гуще камышей тепло. Светает.
На первой крупной хатке сбит привязанный к тросику капкана колышек. Игнаха потянул, тросик спружинил обратно. «Попался, голубь!» Игнаха осторожно разрыл лопатой снег, откидал мерзлый камыш хатки, вытянул добычу на сугроб. Живой зверек, хищно скаля острые резцы крысиной мордочки, всякую минуту готов к обороне. Но еще одно ловкое движение, и рука Игнахи на теплом загривке ондатры. Теперь ей никак не изловчиться, не всадить свои зубки. Теперь смерть. Она наступает минутой позднее, когда Игнаха, поймав зверька за упругий шершавый хвост, резким рывком рвет ему позвоночник.
Следующая хатка — ближе к открытому льду, кормушка. В ней прошлым днем добыл Игнаха крупного с золотистым отливом самца. Бедняга приплыл погрызть сладкий корешок и сразу попал передней лапкой на язычок капкана, нырнул и задохнулся.
Кормушка застыла. Торопился вчера Игнаха, плохо утеплил. И теперь, выдолбив капкан, разнес «столовую» зверьков лопатой, только ошметья полетели по сугробу.
Не дышит парком и другая семейная хатка: показалось вчера Игнахе, что из ближнего леса человек на лыжах идет. Вот и замаскировал ее, а ночью мороз прижал. Гибель теперь зверькам. Знает это Игнаха, ох как знает. Охота на ондатр аккуратности требует.
И дед Никифор знает. Года три назад облавливал он окрестные озера, добывал до тысячи шкурок за зимний сезон, пока эпидемия — чума, говорили — не подкосила ондатру, остались самые сильные. И ждет Никифор, когда наберут они полную силу, наставят по камышам сотни хаток — копен. Потому и обходит иногда Никифор озера — не озоруют ли браконьеры? Хуже, если подростки из Еланки повадятся. Где им, крадучись, аккуратными быть, последние семьи погубят. И нынче утром подняла Никифора забота: надо посмотреть, не озоруют ли. Ободранную тушку Шарик Соломатиных под воротами глодал. Серьезная улика.
Вчера Никифор на Кабанье сходил, за двенадцать верст от Нефедовки. Если кто и наехал, то на Кабаньем браконьерничает, больше негде ближе-то: избушка там добрая, думал старик, сам клал и камин, дровец по таежному обычаю оставил еще по теплу. Но спокойно на Кабаньем. Ни одна живая душа не бывала. Только зря ноги намаял, ружье даже не закоптил — косачей на старом токовище из-под снега выпугнул, но глаз не тот стал, чтобы влет стрелять. Неужели нашелся ловкач, что на Белом хозяйничает? Что ж, места глухие, хоть и деревенька близко, а тайга к берегам подступает. Из камышовых зарослей легко в урман сигануть браконьеру — ищи — свищи там! Пока с одного конца озера проверяешь, на другом можно два десятка капканов расставить и засветло убраться. Кто видел? Кто найдет? С эроплана бы мерзавцев пужать, как волков. Настигнуть бы: ну-ка держи ответ, буйная головушка! Рассказывали как-то городские охотники, восторгались, что словчились теперь с эропланов зверя бить. Как Ильи — пророки, с неба картечью бросаются! Лаврен Михалев, картузник, и тот возмутился тогда: «В Верховный сельсовет надо жалобиться!» Посмеялись городские, с них взятки гладки: при билетах, при лицензиях!.. Игнаха уже капканы не раз проверил, камышу нарубил, костер палит, тушенку на лопате разогревает: обедать время подошло. А Никифор только лыжи с чердака достает. Припоздал старик, кости со вчерашнего поламывает. Припоздал.
Накатанную дорогу к озеру, по которой рыбаки проезжали последний раз пять дней назад, припорошило малость, но она держит. И Никифор берет лыжи на плечо. Сколько лет топает он по этим местам, каждая былинка знакома, да все не налюбуется белому свету. А пора бы. Всех почти родичей пережил Никифор. И жену — старуху. И трех сыновей. Старших как на фронт проводил, так и не дождался. Не вернулись старшие. Третий, Константин, на войне не был по малолетству, да лет пять назад нашел гибель себе на большаке под Еланкой — опрокинулся на мотоцикле. Ухарь был Костя, как и отец в молодости. Летал на трех колесах, только кинобанки в люльке разговаривали. Вот и долетался киномеханик еланский.
Старуха после похорон Кости помешалась. Ходила по дворам, в разговорах несла всякую всячину. Бабы привечали, за стол сажали, кивали головами, когда старуха принималась рассказывать, что опять наезжал к ним Костенька, гостинцев навез. К зиме старуха сама успокоилась, унесли и положили ее рядом с сыном, под елкой.
Никифор горевал молча, про себя. Нефедовские думали, что сдаст теперь старик, но он скоро оклемался, зачастил, как раньше, в тайгу, летом пропадал на озере, сети, котцы ставил. Крепок Никифор, на сибирском здоровье объехал горе. И не доживал свой век, а наладился вроде всерьез лет этак двадцать еще походить по земле.
Перед озером становится Никифор на лыжи. Снег здесь у бродней. Тупоносые, подшитые кожей пимы, что тебе ботфорты с разогнутыми отворотами, и те проваливаются до колеи. Никифор вспомнил, что на этом месте много лет назад поймал он ребятишек Нюры Соломатиной — Валентина и Юрку. Озорники вычерпали карасей из котцов, выпустили на волю, а сами котцы раздергали и побросали в камыш. «Не мы это, дедушка», — хныкали пацаны. «Как же не вы? А вон на воде свежий след от лодки!» Озорникам он тогда уши накрутил да отпустил с богом. «Приходите, — сказал, — ко мне. Я вам частушки расскажу». Пришел один Юрка, тот, что поменьше. «Расскажи, — говорит, — дедушка». А Никифор и забыл про обещанье, но тут сочинилось как-то само: «Ах вы, кони, вышли кони на поскотину — овес, хотел я с Галькой повидаться, да Матрену черт принес!» Юрку в краску ударило. Дед попал в самое больное место, заветное: мальчишка засматривался на сеседскую девчонку. Теперь говорят, сам в газету сочиняет.
У первой же ондатровой хатки Никифора потом прошибло. Ладно построенное трудолюбивыми зверьками камышовое жилище было разворочено. Еще недавно талый и живой ход во льду застыл. Следы разбоя и в других местах. Только две большие хатки браконьер утеплил надежно, видна опытная рука, зато несколько кормушек как разрубил лопатой, так и не потрудился даже снежком утеплить. Никифор мечется по камышам, чуть не плача: весь восточный участок озера, что от деревни, разорен. Обессилев и задыхаясь, сорвал с плеча бескурковку. Звонкий сухой дуплет пластанул в настывшее февральское небо, и эхо выстрелов, прокатившись по застругам сугробов, пропало где-то в столетних кедрачах, осыпав с вершин хрусткую изморозь.