Арлекин
Шрифт:
Я посмотрела на него:
— Ты хочешь сказать, что это были вампиры?
— Я хочу сказать, что легенда существовала и мы ею воспользовались. Арлекин принял образ дикого охотника — потому что это было нечто такое, чего уже боялись.
— Люди и без того боялись вампиров, Жан-Клод. Вам не было нужды для этого притворяться скандинавскими богами.
— Арлекин и его родичи не пытались пугать людей, ma petite. Они пытались пугать вампиров.
— Вы и так друг друга пугаете до дрожи. Милая Мамочка тому доказательство.
— На заре нашей истории Марми Нуар решила, что мы слишком опасны. Что надо нас чем-то
— О’кей, так какое отношение эта липовая дикая охота имеет к нам?
— Она не липовая, ma petite. Есть некое сверхъестественное войско, умеющее летать, умеющее наказывать злых и убивать загадочно и быстро.
— Это не первоначальная дикая охота, а потому в моем понимании она липовая.
— Как тебе угодно. Но эта организация, если хочешь, ближе всего к полиции из всех вампирских учреждений. Ее члены берутся из всех главных линий крови. Ни одной линии она не обязана преданностью. Ее призывают, когда совет раскалывается. И сейчас совет раскололся по вопросу о нас. Обо мне.
— Так что же именно делают эти арлекины?
— Их хлеб и вода — маскировка и уловки. Это убийцы и шпионы высшего сорта. Никто не знает их личностей. Никто не мог увидеть их лица — и остаться жить. Если они не замышляют нам вреда, то являются перед нами в маске. Маски вроде венецианских, где богатые и сильные носили маски и шляпы, чтобы выглядеть одинаково, чтобы их нельзя было отличить друг от друга. Если они являются нам в этой личине, значит, они явились только наблюдать. Если же они в масках по именам, то дело может обернуться двояко. Может быть, они будут всего лишь наблюдать — а могут и убить нас. Они надевают маски своего тезки и чтобы скрыть лица, и чтобы дать нам знать: если мы не будем помогать им, они станут смертоносными. Быть может.
— Тезки — в каком смысле? — спросила я.
— В каждый момент есть только один Арлекин, но существуют другие арлекины — как члены группы с этим названием. Какие бы имена ни были у них когда-то, они принимают имена и маски комедии дель арте.
— Этого термина я не знаю.
— Был такой театр. Его расцвет был еще до моего рождения, но породил он множество персонажей. Женщины не выступали на сцене, но среди арлекинов были женские персонажи. Действительно ли они были женщины или же это было сделано, чтобы запутать представление, — вопрос открытый, но он для нас не важен. Так вот, о тезках: их десятки, и некоторые имена известны уже не одну сотню лет. Конечно же, Арлекин, потом Пульчинелла, Скарамуш, Пьеро или Пьеретта, Коломбина, Ганс-Колбаса, Иль-Дотторе — их еще десятки, если не больше сотни. И никто не знает, сколько их участвует в рейдах Арлекина. Почти всегда они выступают в безликих черных или белых масках. И говорят просто: «Мы — Арлекин». Самый для нас удачный исход — не узнать, кто именно приехал в наш город.
— Насколько серьезно нарушение вампирского этикета — что мы получили белую маску, а действуют они так, будто послали красную? — спросила я.
Жан-Клод и Реквием обменялись взглядами, смысл которых я точно не поняла, но ничего для нас доброго в них не было.
— Да выкладывайте, черт побери!
— Этого не должно было случиться, ma petite. Либо это нападение какого-то
Жан-Клод закрыл глаза и обнял меня. Обнял крепко.
Натэниел стоял рядом с нами с неуверенным лицом.
— Так что мы можем сделать?
Жан-Клод посмотрел на него и улыбнулся:
— Очень практично, mon minet. Ты практичен, как наш Мика. — Он обернулся Реквиему: — В Лондоне начиналось так?
— Да. Одна из масок Арлекина умеет усиливать эмоции, связанные с желанием, — но только те эмоции, которые уже в нас есть. Поначалу это было очень тонко, потом стало сильнее. Честно говоря, то, что сегодня произошло с Анитой, у нас проходило незамеченным. Просто было такое впечатление, что все пары вдруг захотели довести отношения до физической вершины.
— А стало сильнее — это как? — спросил Натэниел.
— Не знаю, был это тот же вампир или нет, но они стали вмешиваться, когда мы использовали силы линии Белль. И похоть давала жуткие результаты.
— Жуткие — насколько? — спросила я.
— Ardeur в худших его вариантах.
— Черт, — сказала я.
Натэниел коснулся моих плеч, Жан-Клод раскрыл объятия и обнял нас обоих — я оказалась плотно зажата между ними. И тут как будто смогла перевести дух.
— Все лучше и лучше, — выдохнула я.
— Чем больше ты прикасаешься к основе своей силы, тем больше уверенности обретаешь против масок Арлекина. Поначалу, — сказал Реквием.
— «Поначалу» — в каком смысле? — спросила я.
— Кончилось тем, что нашего мастера мучили независимо от того, к кому он прикасался. Все, к чему он притрагивался, портилось, а всякий, кто касался его кожи, бывал отравлен.
— Отравлен чем? — уточнила я.
— Арлекин обратил наши силы против нас, Анита. Весь наш поцелуй состоял почти целиком из линии Белль Морт. И наш дар был обращен против нас, поэтому клинок вонзился глубоко, и нам пустили кровь.
— Элеонору и Родерика не мучили, — напомнил с дивана Байрон. Мы обернулись к нему, не разрывая объятия.
— Не так. Ее сперва так же доставали, как и нас. Ее так тянуло к Родерику, что она работать не могла.
— Но когда, как ты это назвал, нас охватило безумие, их оно пощадило, — сказал Байрон. И в его голосе слышалась сдержанная злость — или что-то к этому близкое.
Жан-Клод обнимал меня и Натэниела, а Натэниел обнимал его, так что стало трудно дышать — не от вампирских фокусов, а просто от тесноты. Жан-Клод чуть подался прочь, и Натэниел поступил так же. Жан-Клод подошел к столу, увлекая нас за собой, оперся на край, притянув меня спиной к себе. Натэниел сел на стол, не доставая ногами до пола. Но рукой он держался за руку вампира, будто боясь отпустить. Кажется, все мы боялись.
— Безумие — это что было? — спросила я.
— Трахались до отключки мозгов, дорогая.
Я стала думать, как бы это сказать прилично. Байрон засмеялся.
— Ну и физиономия у тебя, Анита! Да, секс — наша суть, и мы чертовски много им занимаемся, но ты же хочешь иметь выбор, да? — Он посмотрел мимо нас, на Реквиема. — Ты же не любишь, когда тебя лишают выбора, любимый?
Реквием глянул на него так, что у того сердце должно было застыть в груди, не то что слова на губах, но Байрон уже давно мертв, а мертвые сделаны немножко из другого теста, они покруче живых. А может быть, Байрону стало все равно.