Армадэль. Том 1

Коллинз Уильям Уилки

— Это вы, Мидуинтер? — спросил он.

Ответа не было. Поколебавшись еще с минуту, Аллэн вернулся к плантации. Мидуинтер ушел. Аллэн оглянулся на озеро, не зная при этом новом непредвиденном случае, что ему делать. Одинокая фигура переменила между тем направление своей прогулки. Она повернулась и шла к деревьям. Она, очевидно, или увидела, или услышала Аллэна. Невозможно было оставить женщину одну в таком неприятном положении и в таком уединенном месте. Во второй раз Аллэн вышел из деревьев навстречу ей.

Когда он подошел так близко, что мог увидеть ее лицо, он остановился в непреодолимом удивлении. Ее красота, когда она, улыбаясь, посмотрела на него вопросительно заставила его остановиться

и слова замереть на губах. Им овладело сомнение: гувернантка ли это?

Он опомнился и, сделав несколько шагов вперед, назвал свое имя.

— Могу я спросить, прибавил он, — не имею ли я удовольствие?..

Дама свободно и любезно докончила его вопрос.

— Гувернантка дочери майора Мильроя, — сказала она, — мисс Гуильт.

Глава X. Предчувствие служанки

Между тем в Торп-Эмброзе все было тихо и спокойно. В холле было пустынно, в комнатах темно. В ожидании часа вечерней трапезы слуги собрались в саду за домом и, скучая, поглядывали на ясное небо и восходящую луну. Все соглашались, что мало было надежды на возвращение компании с пикника до наступления ночи. Высказанное таким высоким авторитетом, как повар, и принятое всеми мнение заключалось в том, что все они могут спокойно сесть и поужинать, нисколько не опасаясь, что трапеза будет прервана звонком. Придя к этому заключению, слуги собрались вокруг стола, и именно в тот момент, когда все уселись, зазвонил звонок.

Швейцар, в недоумении поднявшийся наверх открыть дверь, обнаружил там, к своему удивлению, Мидуинтера, одиноко стоявшего у порога и выглядевшего (по впечатлению того же швейцара) крайне несчастным и больным.

Мидуинтер попросил свечу и, сказав, что ему больше ничего не надо, сразу же удалился в свою комнату. Швейпар вернулся к товарищам-слугам и сообщил, что с другом их хозяина определенно случилась неприятность.

Войдя в свою комнату, Мидуинтер закрыл дверь, тут же достал дорожный мешок и начал торопливо укладывать в него все необходимое для путешествия. Сделав это, он открыл и выдвинул один из ящиков стола и переложил из него в нагрудный карман пальто небольшие вещицы, подаренные ему Аллэном, — сигаретницу, кошелек, набор запонок из чистого золота. При виде этих предметов волна воспоминаний нахлынула на него, но Мидуинтер овладел собой, схватил дорожный мешок и взялся было за ручку двери, и тут он внезапно остановился в нерешительности. Порывистая торопливость в движениях вдруг сменилась спокойствием, черты лица, выражавшие глубокое отчаяние, начали смягчаться.

Он постоял некоторое время, держась за ручку двери. Вплоть до этого момента им руководил только один побудительный мотив, он стремился только к одной цели. «Я должен это сделать ради Аллэна», — сказал Мидуинтер сам себе уже тогда, когда там, у озера, обернулся, уходя в лес, и на фоне зловещего ландшафта увидел, как его друг удаляется от него и приближается к той женщине. «Ради Аллэна я должен уйти», — сказал он себе вновь, когда пересек открытое пространство за лесом и увидел мерцающие в сером сумраке огни фонарей вдоль ограды железнодорожной станции.

Только теперь, когда Мидуинтер вдруг остановился, перед тем как выйти и закрыть за собой дверь, только теперь, когда он ясно осознал, что слишком уж торопится, благородные начала в его натуре вдруг восстали, протестуя против столь отчаянного решения, навеянного мистическим страхом и гнавшего его теперь от всего того, что было дорого сердцу. До сих пор, с того момента, когда Мидуинтер на берегу озера увидел, как первое видение из сна Аллэна становится явью, его решение оставить Аллэна ради блага самого Аллэна не было поколеблено ни на одно мгновение, но теперь, в первый раз после этого, сердце Мидуинтера восстало против него же, и он ничего не мог возразить на его упреки. Сердце как бы говорило ему: «Что же, уходи, если так надо и если ты так решил. Но вспомни то время, когда ты был болен. Аллэн все время сидел у твоей кровати. Ты был одинок, у тебя не было ни друзей, ни близких. А вот Аллэн открыл тебе свое сердце… Если боишься сказать ему в лицо о своем уходе, то хоть напиши другу. Напиши и попроси у него прощения, прежде чем навсегда оставишь его!»

Мидуинтер тихо закрыл дверь, сел за письменный стол и взялся за перо. Он принимался писать вновь и вновь, но никак не мог найти нужных прощальных слов; весь пол вокруг стола покрылся порванными листами бумаги. И в какую бы сторону Мидуинтер не повернул голову, все увиденное в его воображении как бы упрекало и напоминало старые добрые времена. Просторная спальня, в которой он теперь сидел, помимо воли то и дело сужалась до размеров тесной комнатенки в гостинице, где он лежал больной. Теплая рука Аллэна легко поглаживала его и снова и снова мягко прикасалась к нему; тихий голос ласково говорил с ним, и столько дружелюбия было в его тоне…

Он положил на стол руки и в отчаянии уронил на них голову. Перо было бессильно написать те слова, которые он не мог сказать другу. Безжалостно и ежечасно мистическое чувство Мидуинтера требовало от него ухода от Аллэна, а его любовь к другу, так же жестоко и неумолимо, удерживала его, требовала написать прощальное послание с извинениями и мольбой о снисхождении.

Мидуинтер вдруг решительно встал из-за стола и позвонил слуге. «Когда вернется мистер Армадэль, — сказал он, — попросите его извинить меня за то, что я не спущусь к нему вниз. Скажите, что я попытаюсь уснуть».

Затем он запер за слугой дверь, загасил свечу и сел в темноте. «Ночь разделит нас на время, — сказал Мидуинтер сам себе, — и, может быть, за это время я смогу написать ему. Я уйду рано утром, я могу уйти, когда…»

Он не закончил мысль, остановился на полуфразе, и острая боль, вызванная внутренней душевной борьбой, вырвалась вдруг в болезненном стоне от страшных мук, которые до сих пор ему еще не приходилось испытывать.

Он посидел еще немного в темноте. Время шло, но чувство безысходности продолжало волновать его душу, хотя острота его начала потихоньку притупляться, видимо, под тяжестью огромного напряжения, которое пришлось испытать несколько часов назад. Мидуинтер почувствовал в себе какую-то отупляющую пустоту, он даже не пытался зажечь свечу и еще раз начать писать. Время летело, а он так и сидел у стола и даже не сдвинулся с места, чтобы выглянуть из окна, когда стук колес приближающихся экипажей нарушил тишину ночи. Он слышал, как экипажи приблизились к подъезду и остановились, слышал, как лошади грызли удила, слышал голос Аллэна и Педгифта-младшего, но все оставался сидеть неподвижно в темноте, не проявляя к звукам, доносившимся снаружи, ни малейшего интереса.

Он слышал голоса и после того, как экипажи удалились — молодые люди явно не спешили расставаться. Через открытое окно доносилось каждое их слово. А единственной темой, полностью поглотившей их внимание, была новая гувернантка. Аллэн на все лады расхваливал ее. Целый час, пока они плыли в лодке от одного берега озера у другому, чтобы присоединиться к остальным участникам пикника, он испытывал такое удовольствие, какого ему еще никогда в жизни не приходилось испытывать, рассказывал Аллэн. Соглашаясь с мнением своего клиента о прелестях очаровательной гувернантки, Педгифт-младший в то же время каждый раз, когда ему удавалось вставить слово, пытался подойти к вопросу с другой точки зрения. Прелести мисс Гуильт не настолько затмили его внимание, чтобы он не заметил того впечатления, которое новая гувернантка произвела на ее нанимателя и ее подопечную.