Армадэль. Том 2
Шрифт:
Бэшуд-старший вдруг вскочил с места и, протянув руки к столу, попытался взять бумаги у сына.
— Я хочу на них взглянуть! — вскричал он с жаром. — Я хочу посмотреть, что в них говорится о капитане с Кубы. Это он всё сделал, Джемми, я клянусь, что он сделал все!
— Никто в этом не сомневался из тех, кто в это время знал тайну этого дела, — возразил ему сын, — но никто не мог этого доказать. Сядьте, прошу вас, и успокойтесь. О капитане Мануэле тут нет ничего, кроме сильного подозрения стряпчего о его соучастии, которое адвокат, для которого стряпчий приготовлял эти бумаги, мог использовать при защите или нет, по его усмотрению. С начала до конца она выгораживала капитана. В начале дела она дала два показания стряпчему; оба ему казались ложными. Во-первых, миссис объявила, что она невинна в этом преступлении. Это стряпчего не удивило, разумеется; его клиенты вообще имели привычку обманывать. Во-вторых, признаваясь в тайной переписке с кубинским капитаном, она заявила, что письма с обеих сторон относились только к замышляемому побегу, на который варварское
«Он сжёг все мои письма, а я сожгла все его», — было единственным ответом, которого он добился. Очень было возможно, что капитан Мануэль сжёг её письма, когда узнал, что в доме идёт следствие, но стряпчий знал из своего опыта (как я знаю также), что когда женщина любит мужчину, то девяносто девять раз из ста, несмотря на риск, она сохранит его письма. Когда у него возникли подозрения в этом отношении, стряпчий тайно навёл справки об иностранном капитане и узнал, что он сильно нуждался в деньгах, как только может нуждаться иностранный капитан без средств в чужой стране. В то же время он задал несколько вопросов своей клиентке: какого размера наследства ожидала она от своего покойного мужа? Она отвечала в большом негодовании, что в бумагах её мужа было найдено завещание, тайно написанное только за несколько дней до его смерти, в котором ей было выделено из всего огромного богатства только пять тысяч фунтов.
«Разве было другое завещание, — спросил стряпчий, — заменённое этим новым?»
«Да, было, завещание, отданное мне самой, завещание, написанное тотчас после свадьбы».
«Обеспечивавшее хорошо его вдову?»
«Обеспечивавшее её в десять раз больше того, что ей было определено во втором завещании».
«Не упоминали ли вы об этом первом завещании, теперь уничтоженном, капитану Мануэлю?»
Она увидела ловушку, расставленную ей, и сказала без малейшей нерешительности: «Нет, никогда!»
Этот ответ подтвердил подозрения стряпчего. Он старался напугать её, уверяя, что миссис может заплатить жизнью за то, что обманывает его таким образом. С обычным женским упорством она оставалась непоколебима по-прежнему. Капитан со своей стороны вёл себя таким же образом. Он признался, что думал о побеге, заявил, что сжигал все её письма тотчас по получении, заботясь о её репутации. Он оставался в окрестностях старого дома, сам вызвался явиться в суд. Ничего не было выяснено, что по закону могло уличить его в преступлении или что позволило бы вызвать его в зал суда в день процесса иначе как свидетелем. Я сам не думаю, чтоб могло быть хоть малейшее сомнение, что Мануэль не знал о завещании, по которому его любовнице доставалось пятьдесят тысяч и что он был готов, в силу этого обстоятельства, жениться на ней после смерти Уолдрона. Если кто подстрекал её самой освободиться от мужа, став вдовой, то это, вероятно, был капитан, и если она не успела при таком надзоре достать яд сама, то этот яд, думаю, был прислан ей в письме капитана…
— Я не верю, чтоб она использовала яд, если он и был ей прислан! — воскликнул Бэшуд. — Я думаю, что капитан сам отравил её мужа!
Бэшуд-младший, не обращая внимания на слова отца, сложил бумаги, которые теперь уже не были нужны, убрал их в сумку и вместо них вынул вырезку из газеты.
— Вот один из публикованных отчётов о процессе, — сказал он, — который вы можете прочесть в свободное время, если хотите. Мы не должны теперь терять времени, входя в подробности. Я уже говорил вам, как искусно её адвокат составил себе план для того, чтоб представить обвинение в убийстве последствиями трагедии многих ударов судьбы, уже постигших невинную женщину. Два аргументированных пункта имелись для её защиты: во-первых, не было доказательств, что она имела в руках яд, а во-вторых, врачи, хотя определённо утверждали, что муж её умер от яда, не имели одинакового мнения о том, какой именно яд отравил его. Это были сильные пункты, и обоими адвокат воспользовался хорошо, но улики, с другой стороны, опровергали все. Доказали, что подсудимая имела не менее трех причин, чтоб убить своего мужа: он обращался с нею с беспримерной жестокостью; он оставлял её по завещанию (она не знала, что оно уничтожено) обладательницей большого состояния после своей смерти; и она, по своему собственному признанию, намеревалась бежать с другим. Выдвинув эти причины, обвинение доказало, опираясь на улики, не сомневаясь ни в чём, что только одна особа в доме имела возможность дать яд — это подсудимая. Что могли сделать присяжные и судьи при таких уликах? Приговор был «виновна», разумеется, и судья объявил, что он с этим согласен. С женщинами в зале суда сделалась истерика, да и с мужчинами было не лучше. Судья рыдал, адвокаты дрожали. Миссис Уолдрен была приговорена к смерти в такой обстановке, какой ещё не видывали в зале английского уголовного суда. А она и теперь жива и здоровёхонька и может совершить любое преступление, какое захочет, и отравит для собственных удобств каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребёнка, которым случится стать на её пути. Преинтересная женщина! Оставайтесь с нею в хороших отношениях, любезный сэр, потому что закон сказал ей на самом простом английском языке: «Мой очаровательный друг, я за вас не боюсь!»
— Как она была прощена? — спросил Бэшуд, едва дыша. — Мне говорили в то время, но я забыл. Не вмешался ли в это дело Секретарь Внутренних Дел?[9] Если так, я уважаю Секретаря Внутренних Дел, я скажу, что он достойным образом занимает своё
— Совершенно справедливо, старичок! — ответил Бэшуд-младший. — Секретарь Внутренних Дел был нижайшим и покорнейшим слугою просвещённой прессы, и он достойным образом занимал своё место. Возможно ли, чтоб вы не знали, как она спаслась от виселицы? Если вы не знаете, я должен вам рассказать. Вечером после окончания процесса двое-трое литераторов отправились в две-три газетные редакции и написали две-три раздирающие душу статьи об этом процессе. Наутро публика вспыхнула как порох; подсудимую допрашивали перед судом любителей на страницах газет. Все, не имевшие никакого понятия об этом, схватились за перо и пустились писать (с благосклонного разрешения издателей). Доктора, не лечившие больного и не присутствовавшие при осмотре тела, объявляли дюжинами, что он умер естественной смертью. Адвокаты, не присутствовавшие в зале суда, не слышавшие обвинителей, напали на присяжных, слышавших их, и осудили судью, который заседал в суде, раньше чем многие из них родились. Публика следовала за адвокатами, докторами, литераторами, которые пустили все в ход. Закон серьёзно исполнял свою обязанность… Ужасно! Ужасно! Британская публика восстала, как один человек, против своего собственного устройства, и Секретарь Внутренних Дел отправился к судье. Судья твёрдо стоял на своём. Он и по окончании процесса находил приговор справедливым и теперь это находит.
«Но положим, — сказал Секретарь Внутренних Дел, — что обвинение попыталось бы доказать её виновность другим образом, а не так, как оно доказывало, что сделали бы тогда вы и присяжные?»
Разумеется, судья не мог этого сказать. Это успокоило Секретаря Внутренних Дел. А когда он получил согласие судьи представить улики врачей на рассмотрение одному знаменитому доктору и когда знаменитый доктор, излагая свою точку зрения, сослался прежде всего на то, что недостаточно знает подробности этого дела, говорящих в пользу обвиняемой, Секретарь Внутренних Дел был очень доволен. Смертный приговор подсудимой был брошен под стол. Но самое интересное ещё было впереди. Вы знаете, что случилось, когда публика вдруг осталась с нежным предметом своего сочувствия на шее? Тотчас одержало верх общее мнение, что она не была достаточно невиновна, чтобы её выпустить из тюрьмы! Накажите её немножко — вот чего хотела общественность. Накажите её немножко, господин секретарь, по общим нравственным основаниям. Небольшой приём лёгкого судебного лекарства, если вы нас любите — и мы будем совершенно спокойны на этот счёт до конца нашей жизни.
— Не шути над этим! — вскричал отец. — Не шути, не шути, не шути, Джемми! Неужели её осудили опять? Они не могли! Они не смели! Никого нельзя судить два раза за одно и то же преступление.
— Её можно было осудить во второй раз за второе преступление, — возразил Бэшуд-младший, — и её судили. К счастью, для успокоения общественного мнения, она очертя голову бросилась вознаграждать себя за обиду (как это делают женщины), когда узнала, что муж вместо пятидесяти тысяч оставил ей только пять. Накануне начала следствия запертый ящик стола в кабинете Уолдрона, в котором лежали драгоценные каменья, был найден отпертым и пустым; а когда подсудимую арестовали, драгоценные камни были найдены вынутыми из оправы и зашитыми в её корсет. Она считала это справедливым вознаграждением себе. Закон объявил это воровством, совершенным у душеприказчиков покойного. Меньшее преступление, оставленное без внимания при обвинении в убийстве, вынуждены были рассмотреть для того, чтобы спасти честь мундира в глазах публики. Ход правосудия был остановлен в первом процессе, а теперь потребовалось опять дать ход правосудию в другом процессе. Миссис была привлечена к суду за воровство после того, как была прощена за убийство. Мало того, если бы её красота и трагическое прошлое не произвели сильного впечатления на стряпчего, ей пришлось бы не только выдержать другой процесс, но и лишиться пяти тысяч фунтов, на которое давало ей право второе завещание и которые были бы отняты у неё казной, как у воровки.
— Я уважаю её стряпчего! Я восхищаюсь её стряпчим! — воскликнул Бэшуд. — Мне было бы приятно пожать ему руку и высказать слова благодарности.
— Он не поблагодарил бы вас, если бы вы это сделали, — повторил Бэшуд-младший. — Он находился под приятным впечатлением, что никто не знает, кроме него, как он спас наследство миссис Уолдрон…
— Извини, Джемми, — перебил отец, — не называй её миссис Уолдрон. Говори о ней, пожалуйста, под тем именем, которое она носила, когда была невинна и молода. Тебе не будет неприятно для меня называть её мисс Гуильт?
— Нисколько! Мне решительно всё равно, как её называть. Бросьте вашу сентиментальность! Перейдём к фактам. Вот что сделал её стряпчий, прежде чем начался второй процесс. Он сказал ей, что она непременно будет снова признана виновной.
«И на этот раз, — продолжал он, — публика не будет препятствовать исполнению закона. Есть у вас старый друг, на кого вы могли бы положиться?»
У неё не было ни одного старого друга.
«Очень хорошо. Если так, вы должны положиться на меня, — сказал стряпчий. — Подпишите эту бумагу, будто вы передали мне все ваше состояние. Когда придёт время, я постараюсь уладить это дело с душеприказчиками вашего мужа, а потом передам деньги вам, закрепив их надлежащим образом (в случае, если вы выйдете замуж опять) собственно за вами. Казна в других сделках такого рода часто отказывается от своего права оспаривать законность продажи, и, если казна поступит с вами не суровее, чем с другими, когда вы выйдете из тюрьмы, у вас будет пять тысяч для того, чтобы снова начать жизнь».