Армагеддон №3
Шрифт:
— Ладно, сейчас пригнись, бить буду! — шепнул бригадир и, неожиданно вдарив промеж глаз так и не успевшего пригнуться Макарова, тут же заорал, косясь на направлявшегося к ним охранника: — Я тебя в последний раз предупреждаю, сука! Филонить у меня никто здесь не будет! Урою, гнида! Кровью блевать — будешь! А филонить — хер тебе с ушами! Шевелись, враги народа, сучьи дети! Шпалы брать с синими номерами! Пелагра недоношенная!
Что-то неуловимо менялось вокруг. Стрелок ВОХРа старшина Поройков, прошедший не одну зону, несколько пересылок, распределителей и крупных лагерей, чувствовал это кожей лица. Ему казалось, что он никак не может поймать, уловить странный ритм, целиком наполнивший теперь каждый
Охрана теперь весь день растерянно топталась у шалаша на косогоре, глядя сверху, как голодные зэки, просмоленные всеми ветрами неволи, дружно вгрызались в мерзлую землю. На тачки теперь почему-то вставали пожилые дистрофики, едва переставлявшие ноги в середине колонны. Они же таскали теперь сучья к общему костру, грелись, сколько хотели. И никто из блатных, сноровисто махавших кайлом на откосе, почему-то не смел раскрывать на них хаяльник.
Драки на ночевках тоже прекратились. И за движением неровной колонны людей в ватных бушлатах, с виду подчинявшейся сонным охранникам, чувствовалась своя жесткая организация. Пусть. Так было всегда. Но не было чего-то важного, непреложного атрибута зоны — вражды статей. Впервые после перехода на новое место отряды не разбивались на вояк, психов, баптистов и прочих, будто кто-то перетасовал их как карты, выложив в рядок лишь по весу. В отряды теперь становились молча, плечо к плечу, синие от наколок блатные и цинготные, терпеливые мужики.
По лагерю перестали шататься потерявшие рассудок от голода опущенные, потому что вместо двух наглых урок в пищеблоке неожиданно оказались два оставшихся в живых священника из Белоруссии. Но больше всего Поройкова потрясло, когда он увидел, как несколько мужиков-дистрофиков, сидя у стенда социалистического соревнования, с упоением слизывали с пальцев коричневый клейстер. В лагерь доставили всего шесть посылок с ржаным хлебом, который после размораживания в кипятке приобретал вид коричневого студня. Все посылки предназначались уважаемым на зоне блатным с самыми кровавыми сроками, но почему-то никто из них хлеба из собственных посылок по морде не размазывал.
Во всем чувствовался жесткий порядок, как и положено в режимном учреждении. Проблема заключалась для Поройкова не в порядке, а в том, что этот порядок исходил вовсе не от руководства их подразделением, а, значит, представлял опасность как для всего лагеря, так и для него, Поройкова, лично.
Опытный старшина чувствовал, что зэки сплотились возле матерого вожатого по старому лагерю. Причем все. Блатные, фраера, мужики. У них явно появилась цель. А весь опыт подсказывал старшине, что цель зэка может быть направлена лишь исключительно во вред охране. Прикидывал он так и этак. Концы не сходились. Сдернуть собрались? Куда? И как? Отсюда не сдернуть. Подойти, разве, да спросить самого Рваного? Вот смеху-то будет!
Хуже всего, что Поройкову снились эти изнуряющие, бесконечные сны. Нет, раньше тоже всякое снилось. Особенно про Ленку. Ну, как он приезжает домой в Подтелково, а она, падла, с безруким Михасем живет. И он еще, главное, думает до утра, что же с этим Михасем делать, бить-то его как? Инвалида гребаного. И мать, главное, до утра воет, и Ленка… Прямо в голове.
Но сейчас ни Ленка, ни Михась вообще не снились. Почему-то снились только два странных проверяющих, за которыми он до утра ходил конвоем. Причем, когда он в конце августа действительно сопровождал их по всей длине будущей ветки, ничего странного ему тогда в них не виделось. А теперь в каждом сне он вдруг примечал в них то какие-то шевелящиеся горбы на спине, то стремительную походку боком, то вдруг даже начинал понимать это пощелкивание, которым они между собою переговаривались. Один все беспокоился, чтобы ветка пересекала весь циферблат. Так и щелкал клестом второму: "Циферблат! Циферблат!" А второму почему-то от всего циферблата только восемь частей надо было, но подзузукивал он второму как-то не на русский манер: "Восем част! Восем част!" Точно! Так немцы поволжские в 257-м лагере на Вишере цемент для раствора отмеряли: "Одна част, два част".
Каждую ночь Поройков теперь мучился мыслью, почему кроме него никто не видит, что проверяющие — немецкие шпионы. Во сне он каждый раз пытался писать донос самому главному начальнику, генералу НКВД, запоздало сожалея, что бросил школу после пятого класса. Хотя кто бы тогда мать кормил с пятью оглоедами на руках? А утром Поройков понимал, что вся эта хрень, что теперь настойчиво ему снится — следствие того порядка, который кто-то наводит в лагере без его участия. И ведь даже овчарки — умные, проверенные суки, только смотрели на Поройкова какими-то тоскливыми глазами и даже не рычали на подконвойных.
У него хватало опыта и жизненного ума выявить рано поседевшего фраера с пятью пунктами по 58 статье, которого на удивление часто лупцевал бригадир Рваный. Зря он это делал, зря. Слишком спешил, с-сука. С наблюдательного пункта Поройков собачьим нюхом чувствовал, что сам бригадир, после каждой зуботычины, бежал выполнять какие-то тайные распоряжения этого стриженого фраерка.
Почва уходила у Поройкова из-под ног. То же чутье ему подсказывало совершенно недопустимую для его душевного равновесия мысль, что вовсе не сдернуть с кичмана собирается эта серо-черная рвань, что все их усилия направлены на рост производительности труда и досрочную сдачу объекта социалистического строительства. И от этих мыслей хотелось задрать голову к рано темнеющему небу и по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны.
В ОБЪЯТИЯХ ТЬМЫ
От противоречивых мыслей, которые посещали его теперь, Ямщикову хотелось по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны, болтавшийся за окном над его верхней полкой. Он знал что, в отличие от Седого, Маринка бы давно стала с ним разговаривать. Шкурой чувствовал, что это Седой тихонько ей указания дает. Подумаешь, он, видите ли, не поверил, что у того нюхалка заработала! Сами вначале одно говорят, потом сразу — другое. А он ему, как лох, каждый раз верить должен! Ямщиков подумал, что надо бы сказать Седому веско: "Я, Седой, в Бога верить обязан! А тебе я ни хера не должен!" Но почти сразу вспомнил, сколько он задолжал хитрому Седому за халявную жратву в ресторане, и вполголоса матюкнулся.
Из ближнего тамбура явственно потянуло паленым. Продолжая материться, Ямщиков соскочил с верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Маришка спала, скинув куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Ямщиков даже заскрипел зубами, понимая, что всю оставшуюся дорогу этот Седой будет старательно гундеть Марине, какой он, Ямщиков, кобель. Хоть бы сам как мужик подумал, что не мог он иначе с Наташкой. Не мог и все! Он стянул свое одеяло с полки и накинул его на полуголую Марину, с особой заботой укутывая голые ноги. С полки Седого тут же раздалось покашливание. Еще раз матюкнувшись, Григорий взял сигареты и вышел в тамбур.
В тамбуре Ямщиков застал Петровича, который, воровато поглядывая на дверь, ведущую в вагоны основного состава, засовывал в топку вместо угля какие-то шмотки. Он даже не расслышал, как в тамбур вошел Ямщиков, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда тот спросил за его спиной: "Ты что же это делаешь, вожатый?"
— Гриша, — со слезами вскинулся к нему Петрович, — только не продавай! Не знаю я, что с Кирюшей делать! Понимаешь, бригадиры сказали, чтобы я больше по буфетам с ним не бродил. МПС не позорил. А крыс никто для него не ловит. Да у меня и бабки на хомяков кончились! К пиву он тут пристрастился в последнее время… Все время себе пива требует.