Армагеддон был вчера
Шрифт:
Где-то падают капли. Большой зал пуст. Вдруг – тихий стук, нежный, будто скребётся котёнок. Открывается та самая дверь, дверь к Палачу.
– Войдите.
Молоденькая большеглазая вампирша осторожно переступает через порог.
– Скажи, Палач, ты человек?
Устрашающая фигура в чёрном выходит на середину комнаты.
– Сама знаешь, что нет.
Он откидывает капюшон. Ничего ужасного – традиционная вампирья бледность, клыки…
– Значит, вампир?
– Наверное… Человеком я не был никогда. Родился таким – с
– Осуждённый сегодня… он умер?
– Да. Слишком долго пробыл среди нас. Я укусил, и он стал обычным симпатичным юношей. А потом навалились украденные у вечности столетия. Он просто рассыпался прахом. Мне часто приходится такое видеть…
– Меня зовут Юля.
– Я Палач. У меня нет имени. А ты, как ты попала сюда?
– Это было полстолетия назад. А помню всё до последней мелочи. Было поздно, мы с подругой возвращались домой после дискотеки. Тёмный переулок.… Вдруг мы увидели вампиров. Их было много, около десяти. Я никогда не встречалась с ними раньше, считала выдумкой – впрочем, как и все люди. Но узнала сразу. За каких-то пять минут из моей подруги высосали кровь. Всю. Впервые это выглядит ужасно. Я была уверена, что сейчас умру. Кто-то из нападающих приблизил лицо к моему горлу… Очнулась я уже вампиршей. Это была дикая, сумасшедшая радость! Я жива, жива, жива! Поначалу этого было достаточно. Потом оказалось, что в этой жизни есть и свои прелести. Прежде всего – возраст. Чудесно навсегда остаться двадцатилетней, и не бояться умереть, по крайней мере, своей смертью. А ещё… Я всегда помнила погибшую подругу. Все люди – жертвы. Мы – хищники, я сама выбрала роль хищника…
– Но что-то изменилось?
– Ты знаешь?..
– Ты хочешь, чтобы я тебя укусил.
– К тебе уже приходили с подобной просьбой?
– Нет, ты первая. Я просто как-то почувствовал, угадал.… Но скажи, я хочу знать – почему?
– Ты не поймёшь.… У людей был пророк, который говорил, что быть жертвой – великий подвиг. Для этого нужны мужество и смелость. А в детстве мама пекла мне пампушки с чесноком. И ещё я любила загорать на ярком солнце у синего-синего моря…
– Пускай. Но возраст?
– Мне было двадцать. Прошло пятьдесят лет. Я решила, и не буду сожалеть.
И Палач укусил. На этот раз она не потеряла сознания. Смотрела прямо перед собой, даже когда плечи сгорбились, а волосы поседели. Через несколько мгновений девушка превратилась в дряхлую старуху. Она направилась вверх по длинной спиральной лестнице. Каждый шаг давался с трудом, но она упрямо преодолевала ступеньку за ступенькой. Вверху открылась дверь, яркие солнечные лучи упали на морщинистые ладони. Озарённая светом старуха счастливо улыбалась.
А внизу в темноте плакал одинокий, глубоко несчастный и всё понимающий Палач…
Тяжёлые капли вразнобой чмокали уже просыревшую – три дня всего, как перестлал кору, – крышу, лопались, растекаясь маслянистыми озерцами. Грязная влага сочилась в щели, едва видные в полутьме стены цвели зловонной плесенью, ядовитым ползучим мхом.
– Лешак, – заскрипел из тёмного угла тряский голос. – Леша-ак! Зябло мене.
Он подслеповато прищурился, отчего верхняя губа поднялась к носу, обнажив жёлтые, крепкие ещё зубы; гулко вздохнул. В вязкой темноте куталась в тряпьё косматая фигура, белки глаз тускло мерцали болезненной зеленью.
Из вонючей груды выпросталась костлявая, в нехороших пятнах рука, подвигалась, словно утопающий просил помощи. Мерзкий голос завёл опять:
– Зябло мене, Лешак! Агнь раствори, зябло мене!
– Да говори ж ты по-людски, – простонал Лешак. – Щас. Будет тебе огнь животворящий. Дров нет, поняла? Вчера уже сушняк кончился! Я тебе говорил сто раз!
– Леша-ак...
– Тьфу! Пойду к куму, слышь? Агнь твой искать. Сиди.
Он с кряхтением поднялся, медленно распрямил спину, опасливо слушая хруст в суставах. Шагнул к двери, на пороге обернулся, зыркнув из-под низкого лба в угол, тихонько плюнул ещё раз. Кикимора и есть. Хоть не возвращайся совсем.
Дверь тихонько затворилась за ним, Лешак постоял чуть под куцым навесом, кряхтя и харкая в дождь, неожиданно резко повернул голову. На миг помнилась неясная тень, но та сразу растаяла, и Лешак увидел только колеблющуюся водяную завесу.
– Совсем старый стал, – бормотал Лешак, неуверенно озираясь. – Мерещится…
Лохматое от туч небо угрюмо волоклось по протухшей земле, жирные желтоватые капли дождя изредка залетали под навес, оседали на жёстких волосах Лешака, изрубленном морщинами корявом лице.
Лешак прокашлялся, сплюнул.
– Эй, Домушник! – зычно позвал он. – Жив ещё?
Изба соседа кособочилась всего в десяти шагах, но хлипкие мостки почти
исчезли в грязи. Кривые ставни шелохнулись, в щели мелькнуло бледное лицо, исчезло. Здесь, мол. Надо чего если, так сам приди. Не растаешь.
Лешак засопел, шагнул на размокшие доски. С лёгкостью, необыкновенной для раскоряченного, как толстая коряга, тела, пробежал к крыльцу. Встряхнулся, будто пёс, и, пнув дверь, протиснулся в узкий проём.
– Здоровья тебе, хозяин, – буркнул он.
– Сам домушник, – неласково сказал кум. Узкие глазки смотрели угрюмо, белёсое рыбье лицо неприязненно кривилось. – Домовой я. До-мо-вой. Давай проходи, моя спит.
Лешак грузно шагнул к неструганному бревну у приземистого колченогого стола, осторожно сел. Домовой наблюдал с неприятной усмешкой.
– Боишься, что позвонки в штаны ссыплются, куманёк? Тот смолчал. Дрова нужны. Не в лес же тащиться.
А Домовой вдруг погрустнел, отчего вся фигура его, тощая, как у сушёной рыбы, поникла.
– И то. Стареем. Мы ж тут первые. Ты, поди, и не забыл ничего, а?
– Стараюсь не вспоминать, – коротко отозвался Лешак. – Кончай такие разговоры, кум.
– И я помню, – продолжал Домовой. – Всё-о помню. И язык…
– Я тебе его выдерну, если не закроешься, – пообещал Лешак сквозь зубы.