Армагеддон. 1453
Шрифт:
– Знайте, что на верфях по всей моей империи люди тяжко трудились, строили, ремонтировали. День, когда мы пойдем на Константинополь, будет днем, когда наш флот выйдет из Галлиполи. Флот из ста двадцати кораблей.
Открытые рты, аханье.
– Там будет двенадцать – двенадцать! – полных боевых трирем. Восемьдесят фуста, каждая с пушкой. Тридцать военных транспортов. Даже если ренегаты Венеции и Генуи отплывут нам навстречу, сколько они смогут собрать? Двенадцать? Двадцать? Моря, Кандарли Халиль, будут нашими.
Великий визирь был не единственным, кто казался потрясенным этими словами. Мехмед свернул пергамент и постучал им по нагрудной пластине доспеха.
– Дальше… что же еще вечно препятствовало нам, дядя?
– Стены, – пробормотал старик. – Стены, которые… которые…
– Стены, которые побеждали любую армию, разбившую перед ними лагерь, даже армию моего отца? Даже армию Айюба, сподвижника самого Пророка, чью могилу я разыщу под этими стенами и построю над ней храм? – Мехмед кивнул. – Но ни один из них не имел того, что есть у меня.
– И что же это, владыка?
Пора.
– То, что сметет камень с той же легкостью, с которой я могу смести эти полотнища.
Он не обернулся. Только поднял руку высоко и уронил. Хамза, стоящий у входа, выглянул и повторил его жест.
Павильон был не самым большим. Его выбрали именно для того, что претворялось сейчас. Четверо рослых мужчин подбежали к центру и ухватились за толстый шест. Как только они утвердили хватку, Хамза подал новый сигнал, и полотняные стены исчезли, быстро свернутые системой блоков, людей и лошадей.
Только что совет стоял в шатре. А в следующее мгновение они оказались на открытом воздухе, прикрывая глаза от яркого зимнего солнца, моргая на то, чего не видели раньше: что шатер, в который они вошли из городских ворот, разбит на вершине холма; что с этой вершины вниз мягко уходит долина, простирающаяся до склона следующего холма примерно в миле отсюда. Что это пространство заполнено тысячами и тысячами солдат в двух больших отрядах, с широким проходом между ними. И наконец, что они делят вершину холма с огромнейшей пушкой, какую только видели человеческие глаза.
Поддерживаемая деревянными блоками, упертая в землю, будто гигантский темный червь, она была не просто большой. Она была чудовищной. Пятеро высоких мужчин, лежащих с вытянутыми руками, не смогли бы сравниться с ее длиной. Ни один человек не смог бы обхватить руками даже ее узкий конец.
Выхватив меч, Мехмед обратил к себе взоры. Он вновь надел шлем, и вновь засияла его броня. Султан вскинул клинок к небу, описал им широкую дугу и выкрикнул одно слово – «Давай!». Пока человек, казалось, сплошь покрытый сажей, подносил огонь к запалу, Мехмед вложил меч в ножны, вытянул указательные пальцы и снова заговорил.
– Вам стоит сделать так же! – крикнул он.
И заткнул пальцами уши.
Кто-то последовал его примеру, но большинство слишком растерялись, не успели – и потом они были обречены слышать рев пушки еще несколько недель. Кому-то почудилось, будто сам ад разверзся, взорвался пламенем и криками всех умерших душ. А остальным, евреям, христианам и мусульманам, собравшимся здесь, показалось, что Армагеддон наконец наступил.
Отдельно – звук. Отдельно – вид. Из чудовищного пламени вылетела комета, таща за собой шлейф огня и дыма, пронеслась всю долину между шеренгами воинов и наконец со звуком скорее природы, чем творения человека, врезалась в склон в миле отсюда. Восторженные крики армии не стихали, заполняя всю долину.
Мехмед подошел к краю ямы. Дым медленно рассеивался, и чудовище снова показалось на свет. Вокруг суетились люди, остужая его влажными тюками ткани. Посредине стоял человек, такой же черный, как и его создание, хотя своим цветом он был обязан пороху.
– Ну как, Урбан-бей? – крикнул Мехмед. – Ты рад первому крику своего ребенка?
Черный мужчина сплюнул, потом заговорил на османском с сильным акцентом.
– Да, повелитель, – ответил Урбан из Трансильвании. – Но мне нужно присмотреть за последом.
– Тогда пойдем и посмотрим.
Мехмед обернулся к Хамзе, стоящему чуть поодаль от толпы на склоне позиции. По кивку своего господина тот сделал знак рукой ожидающим людям.
– Владыки, – позвал Хамза. – Вы поедете?
Кони были приготовлены для всех, и никто, даже самые почтенные вроде великого визиря, не остался на холме. Пока турок может ходить, он может и сидеть в седле.
Мехмед вел их по долине; свет бил от него в стальные шеренги воинов и, отражаясь, возвращался обратно. Его десятки тысяч солдат радостно вопили, выплескивая свою верность в пронзительных криках.
Они галопом проскакали весь путь, все как один свободные от пределов шатра и почти все – от прежних сомнений. У небольшой группы людей Мехмед осадил коня, спрыгнул. Люди расступились, открывая ему то, вокруг чего толпились, – туннель с неровными краями, шириной в половину человеческого роста, уходящий прямо в землю. А может, прямиком в сам ад, ибо из неровного входа до сих пор вились усики дыма.
Когда остальные всадники собрались рядом, Мехмед махнул рукой одному из мужчин, простершихся перед своим султаном:
– Брат, ты здесь самый высокий. Залезь туда и скажи мне, как глубока эта яма.
Мужчина поклонился, сглотнул, а потом скользнул в дыру ногами вперед. Он исчез – а потом из дыры высунулись дергающиеся кончики пальцев.
Мехмед не мог остановить перешептывания, да и не хотел.
– Ты удовлетворен, Урбан-бей? – спросил он.
Почерневшее лицо пушкаря блеснуло белым – улыбкой. Мехмед обернулся к своему совету. Он смотрел прямо на Кандарли Халиль-пашу.
– Твой последний вопрос, дядя, был о том, как я смогу сделать то, с чем не справились мой отец, дед и восемьсот лет последователей Пророка. – Он указал на дыру: – Камень там, внизу, – гранит. Я буду стрелять такими камнями, каждый день, каждый час. Пока эти стены не рухнут. И тогда я поведу героев Анатолии и Румелии, курдов гор, арабов пустынь, янычаров моего сердца, – он повернулся и улыбнулся их командиру, – за эти стены. И я возьму свое военное знамя и святой Коран – и вырежу сердцевину Красного Яблока.