Армагеддон. 1453

Хамфрис Крис

– Григорий…

Он резко обернулся. Мысли сорвались лавиной. Наказание, назначенное за разоблачение, бросило руку к кинжалу, а мысли – к побегу. Но он потерялся в воспоминаниях, и из них пришел голос, тихо произнесший его имя.

– София…

Сзади послышались другие голоса. Протянувшаяся рука втащила его в темноту.

Время исчезло. Он снова был юношей, прижимался к своей величайшей страсти. И он же был самим собой, и та, на кого он смотрел, была не девушкой, а женщиной, со следами забот вокруг глаз.

– София, я…

– Шшш…

Палец

на его губах, когда голоса стали громче. Двое мужчин, идут по переулку. Один заметил их и вскрикнул: «Эй, что вы там делаете?»

Если его разоблачат – смерть. Григорий собрался обернуться, напрячься, готовиться сражаться или бежать. Но София быстро удержала его, высунулась из-за его плеча и заговорила:

– Муж в море уходит. Оставь нас в покое, лады?

Она говорила, как рыбачка из гавани. Мужчины рассмеялись, один поклонился, и они пошли прочь; эхо скабрезных намеков звучало на брусчатке, пока не исчезло за углом.

– Григорий, – повторила София уже другим тоном, в нем слышалось удивление. – Как…

Мужчина отступил, припоминая – этот переулок соединял две площади.

– Не здесь, – сказал он. – Пойдем.

София не замешкалась, вышла из дверного проема. Теперь он вел ее – по круто уходящей вниз улице, через площадь, в переулок, который изгибался к кромке воды. Дом рухнул, на пути торчали обломки, и Григорий остановился, взял ее за руку и помог перебраться. Они прошли пустой клочок земли, и он отыскал щель между двух стен, которую нашел много лет назад. Башня стояла стражем береговой линии, но внутри никого не было, и засовы на калитке легко поддались, несмотря на ржавчину. Григорий провел ее внутрь, на каменную плиту, к солнечному свету, который пробивался сквозь прорехи в облаках.

София огляделась.

– Но это же…

– Да. Я не смог придумать другого места. – Он указал мимо нее. – Если ты предпочитаешь…

– Нет, – выпалила она, не дойдя до двери, поежилась. – Здесь холоднее, чем… чем раньше.

Григорий потянулся к шее, расстегнул плащ.

– Возьми, – сказал он и накинул плащ ей на плечи.

– Спасибо.

Молчание, взгляды. Так много нужно было сказать, и ни один из них не мог сосредоточиться на чем-то одном… Потом оба заговорили.

– Я думала, ты…

– Ты совсем не изменилась…

Оба снова замолчали. Потом София увидела, как он набирает в грудь воздух, и успела первой:

– Я думала – мы все думали, – что ты мертв.

– Мы?

Слово несло груз. Но София не подобрала его.

– Твоя мать. И я. Она… она…

– Знаю. Я не знал, пока не вернулся.

Он отвел взгляд, посмотрел вдаль. Там, за открытой водой, призрачная в дымке дождя, поднималась к своей самой высокой точке, Башне Христа, генуэзская колония Галата.

– Она хорошо умерла?

– Наверное… Наверное, да. Она стала монахиней, умерла в монастыре. Во сне, так мне говорили.

– Монахиней?

Обычный путь вдовы, уйти от жизни в молитвы и размышления. Но у его матери всегда был хриплый смех. И Григорий не мог представить его замкнутым в келье.

– И она приняла

обеты после слухов о моей смерти? Или после известия о моем предательстве?

София вздрогнула от его тона.

– Она не верила… ни один из нас не верил. А когда Феон вернулся и сказал, что были сомнения…

– Феон! – выкрикнул он имя, оборвав ее. – Мой любимый брат. Мой… запоздавший брат.

Ненависть, которую он почувствовал в дверях, вспыхнула с новой силой; ему пришлось отвернуться от Софии, ощущая отсутствие собственного носа с той же ясностью, с которой он видел ее нос.

Она шагнула к нему, взяла его за руку:

– Никто, знавший тебя, не верил, что турецкое золото в твоих сумках было платой за предательство.

Григорий обернулся к ней, выплевывая слова:

– Ну, солдаты, которые нашли его, поверили. Им хотелось поверить, что Гексамилион, шестимильная неприступная стена, пала всего за шесть дней от предательства. Не от турецких пушек. Не из-за чьей-то небрежности с калиткой. А монеты, которые достались мне во время контратаки на турецкий лагерь, подтвердили их веру. И полевой суд вынес приговор. А мой брат… мой любящий брат пришел как раз вовремя, чтобы удержать их от второй части приговора. – Он дико расхохотался. – О, мы оба знаем, как он убедителен, верно? Он просил о моей жизни – и победил. Смягчил мое наказание. Отправил меня в мир без имени. Без…

Григорий закашлялся, умолк. На мгновение он оказался не здесь, а в том времени и месте, которое видел теперь только во сне. Провалился в ту минуту, когда с него содрали шлем, схватили за руки и зажали лицо, чтобы он не смог уклониться от ножа мясника. Ему не была дарована тьма забвения – ни тогда, ни с тех пор. Только чистая боль, которая временами приходила и после, хотя болеть уже было нечему. Как будто зазубренное лезвие так и не перестало двигаться, топя Григория в собственной крови, разрывая хрящи, отрезая нос…

София придвинулась ближе, снова взяла его за руку:

– Феон сказал, что, если б Константин… если б наш будущий император был здоров и не лежал на корабле в горячке, он тоже пришел бы, остановил…

– Что ж, он тоже опоздал бы, – резко ответил Григорий, вырывая руку. – Ибо я уже был изуродован. И никакие мольбы не вернули бы мне мой нос. Или мое имя. Мой город. Мою мать. – Он трясся, голос его взлетал все выше. – Или тебя.

Вот оно, высказанное, почему-то худшее из всех обвинений. С того момента, как София поняла – он не призрак, она знала, что ей придется на это ответить.

– Григорий, у меня не было выбора. Ты должен это понимать. Соглашение, заключенное между нашими семьями, подписанный контракт…

– А как же наше соглашение? – взревел он. – Наш контракт? – Развел руки. – Запечатанный здесь, на этом камне. Обеты, данные Богу, связанные нашими телами…

София отвернулась, но Григорий встал перед ней, держа ее за руки, ища ее взгляда, который метался по сторонам.

– Знает ли он об этом обете, твой муж, мой запоздавший брат?

Она встретилась с ним взглядом. Перестала вырываться.