Аромагия
Шрифт:
Юноша стоял у окна, спиной ко мне, но стремительно обернулся, услышав стук. Он не был скован, и лишь осунувшееся лицо свидетельствовало о том, что он пережил.
— Зачем вы это сделали? — спросил Петтер напрямик, неприступно скрестив руки на груди. И острый травянистый запах осоки — режущей пальцы, стоит ее тронуть.
— Зачем?! — возопила я, в два шага преодолев расстояние между нами, и вцепилась в отвороты его шинели.
Он рефлекторно отшатнулся, разом растеряв напускное безразличие.
— Вы, самоуверенный юнец! — восклицала
— Посмел — что? — наконец поинтересовался Петтер, придержав меня за руки. — Я дважды предал своего командира и должен за это ответить!
Холодная уверенность его слов взбесила меня еще больше, хотя мгновение назад я могла поклясться, что это невозможно. И это красноречивое «дважды»…
— Ах, предали?! — почти прошипела я, глядя в темные глаза. — И теперь, разумеется, хотите «смертью искупить» и все такое? Так вот, не выйдет! — я вырвала руку и обличающе ткнула его пальцем в грудь. — Раз уж вы поступили, как считали нужным, имейте теперь смелость принять последствия. И жить — слышите! — жить с этим. А не заставлять меня оплакивать вас!
В запале я даже не замечала, что стою вплотную к нему, почти прижавшись к грубому сукну шинели, и кричу. Потом будто споткнулась о его взгляд.
— Мирра, — выдохнул он и нашел губами мои губы…
За тонкой дверью, в серой казенной обстановке, мы целовались. Упиваясь теплом юноши, я позабыла обо всем — о конвоирах за стеной, об Исмире, о суде.
— Я люблю вас, — тихо сказал Петтер, осторожно прижимая меня к себе.
Открытый взгляд, упрямо выдвинутый подбородок, горькая усмешка на еще совсем детских припухших губах… И запах — бальзамовый, протяжный аромат ладана. Спокойная вера.
— Обещайте мне, — потребовала я отчаянно. — Обещайте, что будете жить! Исмир поможет вам, только не упрямьтесь! А я… Я уеду с вами, куда скажете. Только живите!
Петтер обнял ладонями мое лицо, провел большим пальцем по губам…
— Не надо, — печально улыбнулся он. — Что я могу вам дать? С ним вам будет лучше.
Можно было не спрашивать, кого он имел в виду.
И от земляного, древесно-дымного аромата ветивера, смешанного с пьянящим медовым жасмином, мне хотелось плакать.
— Обещайте! — настойчиво повторила я.
— Обещаю, — твердо ответил Петтер. — И спасибо вам за…
— Время! — приоткрыв дверь, сердитым шепотом сообщил конвоир. Надо думать, он изрядно нервничал из-за нарушения порядка. — Уходите, быстро!
— Мирра, уезжайте! — в спину мне успел сказать Петтер. И, уже совсем тихо: — Не надо вам этого…
Долго гадать о смысле его слов не пришлось. У входа в суд меня уже поджидали разъяренные родственники и друзья подсудимых. Новость о моем выступлении распространилась, как пожар.
— Шлюха! — крикнул какой-то прыщавый юнец с лихорадочно горящими (то ли от эмоций, то ли от простуды) щеками.
— Продажная тварь! — уверенно поддержал
— Своих продала! — отчаянно крикнула полубезумная женщина в засаленном бедном платье. — С не людью снюхалась!
Самое страшное, что среди этого моря лиц взгляд то и дело выхватывал пациентов, соседей, знакомых. Те, кого я лечила когда-то, теперь швыряли в меня обидными и злыми словами. И, надо думать, через минуту в ход пошли бы заботливо припасенные огрызки и камни…
Однако за спиной моей айсбергом возвышался Исмир, по одному жесту которого леденцы закрыли меня собой. Чуть поодаль уже надрывался свисток, призывая полицейских на подмогу.
Вот только как я могла не видеть? Госпожа Мундиса, походившая на увядшую розу, — ее муж тоже был там, на скамье подсудимых. Заплаканная Гуда, один из сыновей которой служил под началом Ингольва. Служанка господина Гюннара. Хмурый кондитер Эгиль. Господин Бранд — неопрятный, небритый, с помятым лицом запойного пьяницы и в засаленной одежде. Вероятно, хель выставили его из дома, а больше идти ему некуда…
— Пойдемте, — кратко скомандовал Исмир, придерживая меня за плечи. — Вам лучше пока вернуться к сыну. Я обо всем позабочусь.
А я переставляла ноги, стараясь не думать, не чувствовать, не помнить.
Можно долго говорить о том, что они сами виноваты. О преступлении против государства, о судьбе хель и драконов, о правах на землю и договорных обязательствах. Но этого не объяснить близким тех, кого сейчас судили там, в сером казенном доме с решетками на окнах. Разве холодные слова «закон» и «справедливость» заменят им отца, брата, мужа?
Ненависть похожа на дрожжи. Попав в питательную среду, она стремительно пенится, вырастает шапкой…
А я отныне не просто жена преступника. Мы с Валерианом стали изгоями…
Вновь потянулись долгие дни. Поступок мой, пусть глупый и даже безрассудный, снял камень с души, и изматывающая тоска отпустила.
По здравом размышлении я не стала раскрывать сыну деталей своей поездки. Сказала лишь, что ездила по делам и за вещами…
Пациенты мои уверенно шли на поправку, так что от меня требовалось лишь наблюдать за их выздоровлением. Благодаря этому я могла почти все время проводить с сыном.
В один из таких спокойных дней (я давно сбилась со счета, сколько их минуло) мы сидели с Валерианом у воды, уплетая печеную рыбу. Провиантом нас снабжали с избытком, даже кофе привозили, так что нужды мы ни в чем не испытывали.
Я рассказывала сыну родных, которые, несомненно, будут рады с ним познакомиться, стараясь не думать, что они могли попросту не дожить до этой встречи. Валериана интересовало все: как выглядят леса (проведя всю свою короткую жизнь в ледяном Хельхейме, он не представлял такого множества деревьев, растущих безо всяких теплиц), как строят деревянные крестьянские дома («Мам, это же так… расточительно!»), и множество иных вещей, вполне заурядных с моей точки зрения.